.
Джордж Элиот (англ. George Eliot) настоящее имя Мэри Энн Эванс (Mary Ann Evans) — английская писательница, публиковавшаяся в девятнадцатом веке под мужским псевдонимом. В эссе «Глупые романы леди-писательниц» Элиот подвергает разбору массово издавашиеся дамские романы. Эссе опубликовано в 1856-м году.
Глупые романы леди-писательниц — это класс с множеством подвидов, и каждый подвид определен специфическим сортом глупости, доминирующим в романе: пустота, банальность, ханжество или педантичность. Но коктейль из всех составляющих, эта комбинация разнообразной женственной бессмысленности, производит самую большую категорию подобных произведений, которую мы можем выделить в особенный сорт «мозги-и-шляпки».
Героиня, как правило, леди (урожденная или же получившая дворянство в наследство от родственника) с порочным баронетом, любезным герцогом или неотразимым младшим сыном маркиза в качестве возлюбленного на первом плане, священником и поэтом-воздыхателем на среднем и толпой поклонников, смутно указанных на периферии. Ее глаза и ее ум одинаково ослепительны; ее нос и ее мораль одинаково избавлены от неправильности; у нее превосходное контральто и превосходный интеллект; она безупречно одета и безупречно набожна; она танцует как сильфида и читает Библию в оригинале. Или же, возможно, героиня неблагородного сословия, но в этом случае богатство и статус — единственное, чего ей недостает. Ее непременно принимают в высшем обществе, где героиню ждет триумф: она отвергает множество предложений руки и сердца и получает самую лучшую партию. В финале она носит фамильные или иные драгоценности как корону высшей добродетели. Беспутные мужчины кусают губы в беспомощном смущении от ее находчивых ответов, или же тронуты до раскаяния ее порицанием, которое по соответствующим случаям взлетает к высотам риторики. В публичных выступлениях она удивительно красноречива, в приватных разговорах она удивительно остроумна. В ней признают глубокую проницательность, она видит насквозь поверхностные философские теории, ее замечательное природное чутье служит чем-то вроде хронометра, мужчинам остается лишь сверять с ним свои часы, и все будет хорошо. Мужчины рядом с ней играют подчиненную роль. Изредка и намеками вас уверяют, что рабочим днем мужчины ведут некие дела, но будто бы конечная цель их существования — сопровождать героиню в ее шествии по жизни. На балу они ослеплены; на выставке цветов они очарованы; на конной прогулке они околдованы ее благородным умением ездить верхом; в церкви они благоговеют перед восхитительной торжественностью ее манер. Она идеальная женщина в чувствах, в способностях, в грации. Несмотря на это в половине случаев она выходит замуж за неправильного мужчину и страдает от заговоров и интриг порочного баронета, но даже смерть питает слабость к такому совершенству и избавляет ее от ошибок в нужный момент. Конечно, порочный баронет будет убит на дуэли, а надоевший муж, умирая в своей постели, посылает за женой, чтобы попросить ее как о последней милости выйти замуж за человека, которого она действительно любит, и сообщить, что уже отправил ее возлюбленному записку, оповещая о благополучном устройстве дел. Перед тем, как сюжет приходит к этому желанному концу, нашему взору предстает образ благородной, прелестной и одаренной героини, которая проходит сквозь множество отвратительных ситуаций, но нас успокаивает осознание того, что все ее печали выплаканы в расшитый носовой платок, что обморок укладывает ее на самую лучшую обивку, и какие превратности ей ни пришлось бы претерпеть, от падения из кареты до бритья головы во время лихорадки, из всех испытаний она выходит, обладая еще более цветущим видом и еще более роскошными локонами.
Кстати, как можно заметить, нас освободили от серьезных этических вопросов, поскольку дамские романы редко показывают иное общество, кроме великосветского и элегантного. Можно предположить, что обездоленные женщины стали романистками так же, как они становятся гувернантками, когда не имеют иных «достойных леди» средств к существованию. Если это действительно так, то неуверенные конструкции фраз и неправдоподобные эпизоды обладают определенной трогательностью, как совершенно ненужные подушечки для булавок и плохо скроенные ночные колпаки, которые предлагает купить слепец. Конечно, это бесполезный товар, он совершенно не нужен и неудобен в хозяйстве, но нам приятно сознавать, что плата поможет облегчить нужду продавца. И точно так же можно представить себе одинокую женщину, которая старается себя обеспечить; может быть, жену или дочь, которая посвятила себя написанию текста из чистого героизма, чтобы выплатить долги мужа или купить что-нибудь для удовольствия больного отца. Под этим впечатлением мы уклоняемся от критики дамских романов: у нее может быть ужасный язык, но мы убеждаем себя, что ее побуждения безупречны; ее фантазии могут быть банальными, но ее терпение неумолимо. Пустословие оправдывается пустым желудком, чепуха освящена слезами. Но нет! Эта наша теория, как и множество других красивых теорий, вынуждена отступить перед наблюдениями.
Можно убедиться, что дамские романы написаны в совершенно иных обстоятельствах. Очевидно, что прекрасные писательницы никогда не разговаривали с торговцами кроме как из окна кареты, они представляют рабочий класс исключительно как «иждивенцев», они считают пятьсот фунтов в год несчастными грошами[1], Белгравия[2] и баронские замки служат им жизненной основой, и у них даже не возникает мысли поинтересоваться теми, кто не является хотя бы крупным землевладельцем, а лучше — премьер-министром. Совершенно ясно, что они пишут в элегантных будуарах фиолетовыми чернилами в бордовых ручках; что они должны быть совершенно равнодушны к счетам от издателей и не испытывают бедности, кроме бедности ума. Верно было бы заметить, что мы постоянно сталкиваемся с недостатком правдоподобия в их описаниях высшего общества, в котором они, кажется, живут. Но и близкого знакомства с каким-либо другим образом жизни они тоже не показывают. Если равные им неправдоподобны, то их писатели, торговцы и крестьяне невозможны; а их интеллект, кажется, обладает своеобразной беспристрастностью и одинаково неверно воспроизводит и то, что они видели и слышали, и то, чего они не видели и не слышали.
Можно предположить, что существуют женщины, которые ни разу не видели детей до пяти лет, но в «Компенсации», новом романе вида «мозги-и-шляпки», поданном как «история из реальной жизни», показан ребенок четырех с половиной лет, который разговаривает будто в стилизации средневековой баллады:
— О, я так счастлива, дорогая бабушка, я видела такого восхитительного человека, он прекрасен, как аромат цветка, как вид с горы Бен Ломонд… Или нет, лучше этого. Он прекрасен как то, что я могу представить, когда я очень, очень счастлива, и он похож на маму, когда она поет. И его лоб похож на то далекое море, — продолжала она, показывая на голубое Средиземноморье. — Кажется, оно бесконечно, бесконечно… Или как скопление звезд, на которые я люблю смотреть в прекрасную теплую ночь… Не смотри так… Твой лоб похож на озеро Лох Ломонд, когда дует ветер, и солнце скрылось. А я люблю, когда солнце светит, и озеро гладкое. Вот как сейчас, мне так нравится больше всего… И делается ещё красивее, когда над озером проходит тёмное облако, а солнце внезапно зажигает краски леса и сверкающих сиреневых скал, и всё это отражается в водах внизу!
Неудивительно, что мать этого юного феномена, который демонстрирует симптомы, так тревожно похожие на поведение подростка под воздействием джина, само совершенство. Нас уверяют снова и снова, что у нее необыкновенно незаурядный ум, что она была удивительно одарена и «осознавала свою уникальность», и ей посчастливилось встретить возлюбленного, который также был немало одарен и обладал «самым незаурядным умом».
Мы читаем, что этот возлюбленный, хоть и «удивительно похож» на нее «способностями и возможностями», при этом «бесконечно более чем она и развит, и благочестив», и она находит в нем «агапе, жертвенную любовь, которую так редко можно встретить, о чем она читала и чем восхищалась в Септуагинте[3], прочитанной ею, с ее способностями к изучению языков, в оригинале». Конечно! Греческий и иврит — просто игрушки для нашей героини. Санскрит для нее не сложнее азбуки. И она может разговаривать совершенно правильно на любом языке, кроме английского. Она настоящий полиглот, Крейцер в кринолине. Бедные люди! Немногие из вас знают хотя бы иврит; вы думаете, можно похвастаться тем, что, подобно Болингбруку, «знакомы с этой мудростью, и словах о ней», и, может быть, вам нравятся женщины, которые отзываются о вас пренебрежительно на всех семитских языках по очереди. Но нам неизменно повторяют, что у героини «прелестная головка», и поскольку ее ум с раннего возраста был развит вниманием к нарядам и хорошим манерам, она схватывает восточные языки (не говоря уже о диалектах) с той же воздушной легкостью, с которой бабочка собирает нектар с цветов. Кроме того, мы можем без труда проникнуть в глубину познаний героини, поскольку у писательницы она очевидна.
В романе «Лаура Гай», еще одном произведении той же школы, героиня обнаруживает меньшую уверенность в греческом и иврите, но восполняет этот недостаток игриво близким знакомством с латинской классикой, от «доброго старого Вергилия» до «изящного Горация, добросердечного Цицерона и славного Ливия». Само собой разумеется, ее постоянным цитированием латыни, чем она занимается на пикнике в смешанной компании леди и джентльменов, нам дают понять, что «невозможно, чтобы благородный пол[4] ревновал по этому поводу. И если бы в действительности » — продолжает биограф Лауры Гай. — «мудрейшая и достойнейшая часть этого пола была бы в большинстве, таковое настроение не могло бы существовать, но пока в изобилии люди, подобные мисс Виндхамс и мистеру Редфордсу, потребуется множество жертв.» Этой жертвой, как можно догадаться, стал отказ от латинских цитат, настолько малоинтересных и мало применимых, что мудрое и благородное меньшинство противоположного пола столь же готово пойти на эту жертву, что и глупое низкое большинство. Цитировать латинские произведения в смешанной компании — всего-лишь обычай хорошо воспитанных мужчин и хорошо воспитанных женщин. Они могут поддерживать знакомство с «добросердечным Цицероном», не переполняя им обычный разговор, и даже ссылки на «славного Ливия» можно удержать в принятых рамках. Но латынь Цицерона — это самая спокойная из ее способностей вести беседу. Будучи в Палатайне среди других экскурсантов мисс Гай приходит в настроение для всесторонних замечаний: «Истина должна быть исключительно объективна, ибо даже в вероисповедании, где она преобладает, будучи субъективной и разделенной на части, каждая из частей непременно носит оттенок неприятия, то есть, заражена суеверием в той или иной степени. В то время, как в таких религиях как Римский католицизм, невежество, корысть, предубеждение против древнего идолопоклонства и применение власти постепенно накладывается на чистую истину и превращает ее, в конце концов, в массовое суеверие для большинства ее приверженцев, и как мало там, увы, тех, чье усердие, мужество и сила разума оказываются на должной высоте для анализа этих залежей и поисков жемчужины в этой груде мусора.» Мы часто встречаем женщин, которые делают гораздо более оригинальные и проникновенные наблюдения, чем Лаура Гай, но очень редко тех, кто так некстати пустословит. Духовник, который наполовину в нее влюблен, обеспокоен произведенными замечаниями и подозревает ее в заражении свободомыслием. Но он ошибается. Когда в минуту скорби он деликатно просит ее удалиться, «чтобы обратиться к своей памяти, хранилищу силы и утешения в скорби, о котором мы часто склонны забывать, пока не нагрянут тяжелые жизненные испытания», мы узнаем, что она умеет «обращаться к этому священному хранилищу» вместе с чайничком. В «Лауре Гай» чувствуется определенный привкус консерватизма, замешанный на демонстрации богатства и красивых экипажей, но этот консерватизм смягчается изучением «добросердечного Цицерона», и «интеллектуальной склонности к анализу».
Продолжение следует
[1] — В середине девятнадцатого века зарплата квалифицированного инженера в Лондоне составляла 110 фунтов в год (прим. переводчика)
[2] Белгравия — в дни написания этой статьи — фешенебельный дорогой лондонский район, модный среди элиты, расположен недалеко от Букингемского дворца. (прим. переводчика)
[3] Септуагинта — собрание переводов Ветхого Завета на древнегреческий язык, выполненных в III-II веках до н. э. в Александрии (прим. переводчика)
[4] Благородный пол — в английской традиции девятнадцатого века — мужчины, то же, что в русской традиции «сильный пол».
Ах, как прелестно она расправляется с «конкурентками» :0)
Нашлась бы в наше время эссеистка на Донцову с Шиловой.