Эпиграфом ко всему дальнейшему может служить пушкинское: «Пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних… То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!».
На исходе нулевых Сорокин оказался точно в такой ситуации. Владимир Георгиевич невзначай понял, что до отрыжки употчевал читателя инцестами, говном и расчлененкой. Хор утомленных мертвяков, маньяков и кровосмесителей взывал к автору: «Перемен требуют наши сердца!» Караул устал, но роман был позарез нужен. Уж такова горькая доля живых классиков: хошь ты лоб расшиби, а читателю о себе напомни, – хотя бы раз в год. Иначе память не слишком юного поэта поглотит медленная Лета. Этот трагический вариант г-на сочинителя явно не устраивал.

Но вот задачка для филологов выпускного курса: что будет, если из Сорокина вычесть фекалии, труположество и свальный грех? Ответ: торичеллиева пустота.
Первым подтверждением тому стала ледовая трилогия, где инопланетяне с зубодробительными именами Сампс, Сцэфог и Бти (бюро технической инвентаризации, что ли?) долго и нудно искали по белу свету братьев и сестер. Получился трехтомный сценарий для Болливуда: Рам и Шиам, Зита и Гита… странно, что «Радж Капур филмз» тут же не купила права на экранизацию.
Второй попыткой стала «Метель», опубликованная минувшей весной. Фабула повествания проста, как хлебная корка: земскому доктору в разгар зимы надо доставить вакцину в село, где свирепствует эпидемия загадочной боливийской чернухи. И доктор Гарин едет сквозь снежную равнину, порошок заветный людям он везет. И на десятой странице везет, и на двадцатой, и на пятидесятой… и на сотой опять-таки везет, чтобы в итоге окончательно заплутать и угодить в руки китайцев, – то ли спасителей, то ли поработителей. Хрен их, узкоглазых, разберет.
В общем-то, путь героя лежит не по русским заснеженным полям, а по бескрайнему полю отечественной классики. Земский доктор на мерзлом бездорожье – это булгаковская «Вьюга». Вечно неисправные сани-самоходы – это «Мертвые души». Скоротечный дорожный роман с пышнотелой мельничихой – это чеховская «Ведьма». Громадная голова замерзшего великана – это «Руслан и Людмила». А неизбывная метель, которая и фон, и, по совместительству, главное действующее лицо повествования – это Пушкин-Толстой-Бунин-Блок-Пильняк-Пастернак в одном флаконе. В результате имеем опять-таки каноническое блюдо русской литературной кухни: осетрину второй свежести. Тем паче, что пространные аллюзии на классиков – даже не пародия, а добросовестный школярский пересказ «близко к тексту», с обильными скрытыми цитатами. На кой черт читателю перепевы? – благо, и первоисточники не дефицит.
Легенда гласит, что однажды ифлийцы похвастались Сельвинскому: а вот у нас парень в институте есть – точь-в-точь под вас стихи пишет. Поэт поморщился: под Сельвинского – не штука, пусть под себя попробует…
В этой связи закономерен вопрос: а где в «Метели», собственно, Сорокин? Сорокин начинается, когда читатель устает от скуловоротно монотонного вояжа по сугробам: надо ж как-то публику развлечь. Тогда в ход идут репризы вполне пристойного свойства: лошади величиной с кошку, карлик-матерщинник, казахские наркодилеры-витаминдеры, живородящее волокно и проч. Фирменная сорокинская глоссолалия и матюги присутствуют – но не подумайте плохого, в гомеопатических дозах.
Ежели анализировать текст «Метели» по-опоязовски, как текст, без всяких привнесенных факторов, – на этом можно ставить точку. О чем тут толковать? – чистой воды симулякр, вторичный образ без первичного подобия. Сюжет вялотекущий, фантастика тусклая, вегетарианский юмор достоин Елены Степаненко… Однако главная интрига развернулась не в книжке, а вокруг нее. Ибо у нашей окололитературной образованщины есть дивная способность к глубокой философии на мелких местах. Доктор Гарин вместо зачумленного села набрел на огромного снеговика с циклопическим фаллосом – о-о, бесплодные искания интеллигенции!.. Эпидемия приходит из Боливии, а спасение из Китая – о-о, вечное противостояние Запада и Востока!.. И напоследок – традиционно надрывный, с придыханием, стон: Русь! куда несешься ты?! В общем, расхожий набор восторженных банальностей.
Столь же единодушное одобрение снискал язык «Метели». Его высоко оценили и поклонники, и супостаты. Заклятый друг Басинский, и тот изрек сквозь зубы: «Гораздо любопытнее фирменная игра Сорокина в русский классический стиль. Здесь ему не откажешь ни в мастерстве, ни в наблюдательности». Касаемо стилистических красот скажу: В.С., по старинному своему обыкновению, не зная броду, полез в воду. Г-н сочинитель взялся воспроизводить язык XIX века, имея весьма приблизительные представления о дореволюционной грамматике. И вместо изящной статуэтки a la Фаберже привычно сработал каменную бабу. «Ведь не хлебом единым жив человече, так?» – вопрошает автор, простодушно употребляя звательный падеж вместо именительного. И тут же продолжает: «У них сундуки продуктовыя». Подлежащее «сундуки» мужского рода, а к именному сказуемому пристегнуто окончание женского и среднего рода «-ыя». Эй, бля, Митрофан ты Георгиевич, «дверь» – она кто будет, существительна али прилагательна? Хотя зачем это я? нам и современный русский, увы, не родной…
Дабы привести сказанное к одному знаменателю, воспользуюсь цитатой из «Метели»:
«Сколько же ненужных вещей в мире… Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи…»
Ай молодца автор: весьма самокритично сказано!