Особенно он был благодарен Корнею Иванычу Чуковскому – за то, что тот «подобрал его с земли». И еще дружил с его сыном, тонкая поэтика которого до сих пор не разгадана. Тьфу! – я хотел сказать «интонация», а получилась «поэтика».
Добычин не был сатириком и даже бесился от сближения его с Зощенкой.
Сатирик – уже писатель. А Леонид Иваныч был обыкновенный лысый человек с желчью, похожей на отличный сидр в пыльную жару лета 2010 года, а иногда на коньяк «Сараджева», который я еще не пил, но все говорят, что это почти лучший коньяк в мире. Леонид Иваныч был всего лишь служащим Губпрофсовета и Райуполтопа.
Есть особенный разряд прозы, которую делают не-писатели.
«Писатель» – слово матерное. А литература – это бессильный пурген.
Так вот, Добычин никаким писателем не был.
Можно было бы сказать, что он был высоким поэтом, если бы современные поэты не осквернили самого этого слова. Маниакально оскверняют, будто поэзия какая-то либеральная ценность. Пользуясь умом, как прикладом ружья, чтобы бить по башке. Поэзия – это не слова, скрученные с восторгом в спираль стиха, – это дерево, на котором сидит ворон, приносящий в клюве по велению «Начальников Добрых» – мясо и хлеб. Это «дусе хлада тонка», которую, может, и услышать-то можно только в страшную засуху души.
Теперь этого – что Добычин был поэтом – сказать нельзя. Глупо было бы.
Добычин был просто смехотворящим человеком. Статистическим служащим Канцелярии Горнего Смеха. Сатирики, даже такие, как Зощенко, на земле же живут. Смех, им творимый, был сокрушительным, как землетрясение. Иде Исаковне Слонимской даже казалось, что Леонид Иваныч не может ни к кому хорошо относиться. А Леонид Иваныч не понимал, что такое «хорошее отношение». У него в устах змея жила, а во лбу что называется звезда горела.
«Цукерманша спрашивала меня, что нового в Духовном Мире, и я сказал ей, что ничего».
Письма к Чуковскому и Слонимскому начинались так:
Михаил Леонидович.
Или:
Корней Иванович.
Имя, отчество – точка. Прошу обратить внимание на точку. Ни запятая, ни восклицательный знак у Добычина невозможны. Точка значит не столько паузу, сколько неизъяснимую растерянность. Леонид Иваныч ставил точку и замирал. Может быть, стекленел. Перед ним вставал адресат. Может быть, неопалимая купина перед адресатом. Слонимский был Моисеем, а Чуковский – Илией.
В письме к Слонимскому:
«Мне жаль, что Вы не пишете о том, толстеете ли Вы. Хотелось бы также знать, по-прежнему ли у Иды Исаковны по утрам болят кости лица. Если она будет добра напомнить Вам об этом написать, я буду очень благодарен».
Добычин искал тождества с любым лицом, с которым встречался.
Когда Слонимские познакомили его с Зощенкой, Добычин немедленно окутался его кожей и взглядом, Добычин стал Зощенкой, Добычину не понравилось быть Зощенкой, и Добычин вскочил со стула. Он испугался в Зощенке писателя. Заработчика.
Кафка, когда читал вслух свои рассказы, от смеха скатывался со стула. Слушатели недоумевали, ни один из них не смеялся. Это смешило Кафку еще больше. Он видел, как смеются от его удач даже вилки и стулья, а люди, самые близкие, не смеялись, оставались удивительно серьезны. Смех Кафки был горним, на земле этот смех выглядел нарушением приличий.
Добычин был ровно таким же.
Самоубийством свою жизнь он, конечно, не кончал.
Не считая других приготовлений к своему исчезновению из Ленинграда, он выслал матери в Брянск часы. Завел их до отказа, чтобы при получении они все еще шли.
Либо, представим на худой конец, что мать получает часы остановившимися. Тогда она непременно бы их завела. Ведь так?
Слишком много приготовлений, кроме этих часов. Они известны. Самоубийцы не слишком готовятся.
Я склоняюсь к тому, что Добычин зажил другой жизнью, под другим именем, в другом городе. Как персонажи «Счастливой Москвы» или те, кто становятся старцами.
Скрылся в монастыре.
Может быть, его взяли, но самоубийства не было.
Разряд прозы, в котором работал Добычин, можно назвать профетическим, но слово это столь неблагозвучно, что надо искать другое. Может быть, надо описать изумление перед Чудом Творения, описать такое изумление изнутри Добычина (или Платонова, или Вагинова, или Хлебникова), а подсказки к описанию искать в русских иконах XIII-XVI веков.