Не плачьтесь Алексу в жилетку! Лучше уж позвоните Алику. В самом деле вам ведь не надо, чтобы кто-то сломя голову мчался помогать; пусть просто посочувствуют, повздыхают. Восемьдесят процентов Аликов обаятельны, профессионально несостоятельны и знают тьму интереснейшего — лишь бы это не относилось к их профессии. Имя — ярлык времени, перст судьбы, строгий дирижер наш. Пользующий имя «с чужого плеча» всегда как-то это ощущает и неопределенно мается. А порой подбирает что-то по себе…
Человек, который здесь зовется Алексом, корректен, гладко выбрит и пахнет дорогим одеколоном. Помнит наизусть массу полезных телефонов и, уходя, не болтается в дверях, вспомнив в последний момент бородатый анекдот. Алекс сбросил, как смешную детскую байковую курточку, ласковое «Саша». Тем наипаче, он не может функционировать в форме Алика, хоть по внешнему признаку своего имени мог бы так зваться. Саша-Алик-Александр. Алекс по сути своей «антиалик». Алекс-телекс-дуплекс — и вся точная, бесшумная, без острых углов, «хай текнолоджи» в целом…
Давно один чуткий к словам и не очень добрый человек сказал, что «мое» имя — Нонна Георгиевна. Что-то уж слишком я горячо запротестовала тогда — не хотела, видно, признаваться в чем-то таком, что затаенно звучит в этом имени. Какое, позвольте, он имеет право меня, как кроссворд разгадывать? Нет, я не забыла этого разговора за давностью лет — не такая уж это была чепуха… Изысканность и утонченность редко присуща Геннадиям. Нежного и нервного прозаика Геннадия Гора (мало кто его помнит, а жаль) вывозила его романтическая «Гриновская» фамилия.
Детство. В комнате соседки, тети Маруси Ковалевой (абсолютно точное попадание имени и фамилии!) тайно проживали и шмыгали в ванну непрописанные «партизаночки» Зоя и Паня. У них был молчаливый грудной младенец и я, смышленое дитя войны, безо всяких объяснений знала, что нечего тут лезть с вопросами. Были ли они в самом деле партизанками или это было что-то вроде их коллективного прозвища? Как они попали в наш тыловой город? Я твердила про себя их странные имена-антиподы. «Зоя» звучало стеклянно и имело форму бумеранга или, скорее, остроконечного полумесяца на голове — как у Изиды. Тогда я ни о какой такой Изиде, конечно, и слыхом не слыхивала. Но когда позже в учебнике истории я увидела узкую напряженную фигурку с хрупким полумесяцем на голове, мгновенно поняла: Зоя. И прочла «Изида». «Зоя», «Изида» — преобладание гласных над хрупко звучащими согласными. Звенящее и имеющее вид полумесяца, состоящего из двух полумесяцев «З». «Паня» — наоборот, выпуклое, шершавое, деревенское, толстощеко-простоватое…
Помню красногалстучных, с тугозаплетенными косами и чистыми ушками Сталин, дочек завучей и инструкторов райкомов, крепеньких, гордых носителей «политического» имени. После ХХ съезда они скачкообразно превратились в каких-то опереточных Стелл и утратили лицо. Некоторые скатились до Элл, Эльвир, Элин… Такое вот землетрясение для них стряслось… Курсом старше меня училась строгая сероглазая девушка Идея: «Идейка, пошли в буфет! Идейка, не опаздывай!», «Идейка-а-а!». Откликалась как миленькая.
Девчонку Ляльку Чугунову по-настоящему звали Ванцетти — она скакала в классики в нашем дворе, на удивление ничем не примечательная. Тайну ее имени я узнала случайно. По какой-то причине мама взяла у домоуправа Егорова большую, разбухшую, с сальными углами домовую книгу, книгу тайн дома тридцать восемь по улице Дзержинской: кто где прописан, работа, год рождения, настоящее имя-отчество, национальность. Захватывающее чтение! Книга — источник знаний. Егоров давал ее со скрипом, но случаи всё ж бывали. Как только мама отправилась за хлебом, я хищно бросилась к Книге. Мы там были, конечно, тоже, и про нас было записано прямо и грубо: «евреи». И про Фридманов такое же. А хромого дядю Колю-водопроводчика, оказывается, зовут Нагим Исматулович и против его фамилии значилось линяло-фиолетово «тотарин». Сердитая Полина Дементьевна из шестой квартиры была на самом деле Пелагеей. Теперь я знала ее секрет! А кто же это — Ванцетти Николаевна Чугунова из квартиры девятнадцать? Господи, да это же Лялька! Просто Лялька! Я еще вчера с ней в прятки играла и ничего такого про нее не знала! Лялька-то — Ванцетти!
В то время имена казненных в Бостоне итальянских анархистов Сакко и Ванцетти талдычились по радио сто раз на дню. Бесспорно, было бы много эффектней, если бы они оказались неграми и одновременно коммунистами — но не всегда ж такое везение. Хорошо хоть так. Ненужные народу подробности газетами умалчивались — главное, что их казнили в «кичащейся своей пресловутой демократией Америке». Из этого ясно следовало, что наша-то советская демократия никак не пресловутая, а как раз то, что надо. Была даже кондитерская фабрика имени Сакко и Ванцетти, пекла пряники. Сакко в этом дуплете всегда упоминался первым. Я думаю, в целях благозвучия, чтобы тут же замять впечатление от неприличного «Сакко» вполне оперно звучащим «Ванцетти». А возможно, Сакко этот был в своем анархизме покоммунистичнее, чем Ванцетти. Или его просто казнили первым, и наша пресса старалась сохранить этот порядок. Кто знает? Но, как ни говори, а Лялькина прогрессивная маман оказалась не вполне принципиальной, отвергнув для девчурки имя Сакко. Поволоклась на поводу у ложного украшательства. Лялькина мамаша была «дама» — носила чернобурку на крепдешиновом платье с палевыми розами по голубому полю, острый алый маникюр, и с низкими грудными переливами голоса говорила: «мой поклонник» и «бельэтаж», а мне: «деточка»… Ее и звали — Лидия. Никогда и ни разу — Лидой, Лидочкой В те времена похожих на кинозвезду Марику Рокк дам-блондинок с пахнущими дорогой «Красной Москвой» чернобурками иногда звали Клавдиями или Валентинами. Они сидели в бархатно-малиновом партере драмтеатра с военными. Роскошь пахла «Красной Москвой» и скрипучей кожей мужественных портупей. Бедность — тухлой селедкой, керосином и ненавистной синей вигоневой кофтой с коричневыми заплатами на локтях. Однажды, забредя к Ляльке-Ванцетти домой, я увидела неописуемое — овальную коробку шоколадного набора с выпуклым кремовым бумажным кружевом по краям — зубчиками. А сбоку-то! Ах, а сбоку! — золотенькие щипчики. Ими, наверно, надо было брать конфету, изящно отставив острый мизинчик. Меня не угостили, да и не знала я как такое едят. Ни изыски Фаберже, ни кузнецовские фарфоровые чудеса не производили потом на меня такого ошеломляющего впечатления. А ведь Лялька считалась среди девчонок «бедной», у нее не было даже лысого целлулоидного пупса, даже самых жалких дырчато-рыжих с разлапыми рантами сандалет — это признавалось во дворе «чертой бедности». Мама запрещала мне ходить к ним домой. Где ты сейчас, Лялька, — уж не помню лица, — как твое нелепое имя направило жизнь твою?
Во взрослом возрасте симметричный случай показался мне ожидаемым и закономерным. В тоскливом научно исследовательском институте скучал младшим научным сотрудником плоско- и сероволосый комсомольский функционер — Толик, Валера ли — обладатель опасно шикарной фамилии Маринелли. Была мечта подтянуться на ступеньку выше и проскочить в небольшие партийные вожди. «Красивое имя — высокая честь», но только, господа, с учетом обстоятельств. Я полагаю, что даже «Гренадская волость» в то вязкое время была бы незамедлительно переименована в Брежневскую, если испанцы оказались бы хоть немного более братскими. Маринелли изловчился и стал Рюхин по матери. Обрел соответствие формы и содержания — везде зеленая улица. Твори! Выдумывай-пробуй! Но вскоре после метаморфозы герой на ноябрьские напился в отделе водки с «Жигулевским», стал буен, сломал табурет и купленный на валюту западногерманский рефрактометр, с намеком кричал доктору наук Каплунскому: «Порядок, Львович, ты меня понннял?! Поррядочек! Кого надо — к ответу!» и почему-то: «Но пассаран, ззараза!». Пролетарская фамилия рвалась наружу, как перегретый пар. Карьера была полностью пущена под откос. «Я бы на его месте теперь обратно в Маринелли перекинулась. Нечего уж терять», — ехидно заметила Юлька Шапиро. С ее фамилией ей тоже терять было нечего, вот и язвила как по маслу…
Аскольд Курицын — так замечательно звали нашего соседа по коммуналке. Был он вор в законе, профессиональный, серьезный, хорошей выучки домушник. Часто сидел, богатая татуировка, жилистые, с утолщением к ногтю руки умельца… Однажды с небрежной простотой маэстро он открыл нам какой-то ничтожной ковырялочкой захлопнувшийся массивный английский замок. За пять секунд управился к ужасу моей матушки. Не думаю, что Аскольд глубоко страдал от несоответствия имени и фамилии. Однако, роковым образом стилистическая непоследовательность, склонность к смешению жанров была присуща ему и в жизни. Как все-таки «Аскольд», он был склонен к театральности. Рвался, как Д’Артаньян, зарубить подругу жизни Люську. Было за что: «Шпана, сявка!» — смертно оскорбила она его, вора в законе. Аскольд упорно не воровал серебряные ложки, забывавшиеся нашей растяпистой семьей на кухне и даже проявлял заботу: «Уж вы, это… не бросайте ложки-то на кухне. Ко мне же, вы знаете, гости ходят…» Стараясь не материться и говоря от этого медленно и с натугой, Аскольд просил у моей мамы дать почитать Мопассана (откуда и узнал?), считавшегося в те годы отчетливо порнографическим автором. Мама из тонких педагогических соображений Мопассана не давала, а подсовывала для смягчения аскольдовых нравов сеттон-томпсоновские чувствительные «Рассказы о животных», от которых тот вяло отказывался.
С другой стороны, он, будучи несомненно «Курицыным», часто и бездарно напивался и безо всякой фантазии гонялся с кухонным ножом за любым милиционером, попадавшим в поле его зрения, с воем: «Убью-у-у, падла!»
Почти вывелись по России еврейские имена. Называют младенца Андреем. В честь дедушки Абрама Самойловича. Отчего же тогда не Василием или Константином, например, в честь того же почтенного ребе Абрама? А все просто — в имени Андрей больше букв совпадает. Такая вот каббалистика и пифагорейство. Бородатые, с суровыми ликами Абрамы, Давиды да Самуилы порой встречались в вымирающих заволжских староверческих селах. На них эти имена смотрелись по другому, и морщины располагались не лучиками от глаз, как у родственника Семен-Соломоныча, а стекали вниз по щекам темными бороздами.
Неожиданно в конце семидесятых на фоне взмывшей эмиграции и всенародной страсти ставить точки над «i» молодые джинсовые еврейские и полуеврейские супруги дали крутой крен в сторону национальной гордости. Запищал в колясочке у московских отказников Натаниягу Мешков, хохоча гонялись друг за другом вокруг знаменитого ладиспольского фонтана подзагоревшие, голоногие Лиечка и Ревекка. Лиечка, как и положено, пушисто-рыженькая и острозубая — золотистый мышонок. А точеный профиль и мягко-тяжелое, обводящее латинской «S» смуглорозовую щеку вороново крыло волос Ревекки были пересказом ее чудного, торжественного древнего имени.
Жаль, что американские имена для меня в подавляющем большинстве безличны — без вкуса, цвета и запаха. Кто не Джон, тот Джо, если, конечно, не Джек или Джим. Остальные — Джорджи или Дэвиды. Обаятельную и интеллигентную преподавательницу английского языка звали именем, приличным для большой зеленой мухи: Баззи. Случайно выяснилось, что ее настоящее имя Дэниэл. Непостижимо… Синтия — наша знакомая. С макушки до пят американка серьезного достатка, дизайна семидесятых годов — на поджарой фигуре болтающиеся фиолетово-оливковые одежды, явно дорогие. Крупный, накрашенный рот, гремучие металлические клипсы и бусы. Расскываю ей о российских коммуналках.
-Неужели даже дантисты живут там в «шелтерах»? Невероятно!
— «Это не «шелтер» для бродяжек, Цинтия. Это просто нормальная квартира с соседями.
— Но они же, видимо, пользовались общей ванной! Ужасно!
— Не пользовались. Ванной не было.
Она мне, кажется, не поверила. Отнесла за счет обычной склонности диких народов к немотивированной лжи.
Приходит сияющая: «О, Джин (это я — Джин, ну пусть), в газете написано, что вашего Троцкого реабилитировали. Не прекрасно ли!» Огорчается — отчего это мне не прекрасно. Синтия. Естественно, с «ти-эйч», что русской транскрипцией не передать. Мама стала звать ее просто и понятно — Синяя. Синтии это, конечно, все едино, но мне почему-то было ее жаль. После проведенного урока фонетики она превратилась в Финфию. Того не лучше. Но на этом, как показал опыт, следовало остановиться. Однако мое дурацкое стремление к адекватности привело к тому, что я потратила еще полчаса на усиленные упражнения. Хищно щерилась, высовывала язык, мыча показывала пальцем на верхние зубы, наглядно прижимала к ним язык, сипела, как змей — вся эта клоунада в честь «ти-эйч» имела целью оградить леди от невольных оскорблений. В результате мама начала ее ласково называть Сцынтия, отказываясь при этом наотрез от дальнейших упражнений.
А вот маленькая история, основательно подпортившая мне детство — и только имя мое в этом виновато. В тот день соседка по парте Любка Гусева на первом уроке (география была) прошептала:
— Женька, я какой секре-е-ет знаю! Только дай чесно-пионерское, что никому. Ага? У нас в доме девчонка вчера в мальчишку превратилась.
— Врешь, не бывает.
— А вот и бывает! Вышла во двор стриженая и в штанах — полностью мальчишка. Вчера ещё девчонкой была. Чесно-сталинско, чесно-ленинско! А что ей? Ее Руфка звали, ничего и менять не надо! Руфка — что мальчишка, что девчонка. Руфка, Руфка, и все — запросто!
Доводы были действительно гранитные — крыть нечем. И тихий страх проник в мою душу: ведь мое собственное имя, Женя — было в этом смысле еще, пожалуй, опаснее Руфки и несло в себе явную угрозу кошмарного перерождения.
— Любка, а это с каждым может случиться? — с замиранием сердца прошептала я.
— Конечно! — и захихикала, противная.
Что ей не хихикать! При таком-то имени на всю жизнь гарантия — девчонкой останешься, ни в кого не превратишься.
— Любка, а как это… ну, узнать, что уже мальчишка? Господи, вдруг я уже?
— Да уж узнаешь, — загадочно пообещала она.
В этот момент географиня по прозвищу «Нинка рыбий глаз», взвизгнув, трахнула кулаком по столу и поставила нас с Любкой стоять столбом. Как будто ее дурацкие разглагольствования, отчего бывает зима (от зимы зима бывает!), мне сейчас важнее всей моей жизни. После звонка Любка со своим точным знанием куда-то удрала, а я несколько лет маялась неопределенным страхом, пока прямые и неоспоримые факты не убедили меня, что при всей двусмысленности и шаткости моего положения (я еврейка, и у нас дома Сталина ненавидят; мой папа не военный, и дедушка, мечтающий «взять патент», почему-то не брал Зимний) все же мы с женской ипостасью моего имени одержали победу над ипостасью мужской. Камень с души!
Смешно?.. Вам кажется, что имя — это просто сочетание звуков — журчащих, тягучих или резких? Нет, имя — это Слово. И насколько женская судьба Софьи, Сонечки спокойней, чем крутые петли сюжетов женщины Веры, где спотыкается «в», недолго льстит и ласкается «е», остановленное перекатом «р». Житейское лукавство Якова — и уступчивость звучания его имени. Цепкое упорство практичного Леонида. Если несколько раз медленно повторить это имя — оно зазвучит как надо, по-гречески. Заскрипит уключиной весла триремы тех простодушных времён, когда торговля и пиратство считались одним и тем же бизнесом… Ирины почему-то экстравагантнее Татьян и предпочитают серебряные украшения золотым. И неизвестно, какую из многих очерченных так сильно ролей выбрать девочке Марии, Мари, Мэри, Мириам.
Женя Павловская. Знакомых наших имена: 3 комментария
О! БРАВИССИМО!
Пир для души, мозгов, сердца и прочий кайф самый настоящий!!!
Аскольд Курицын и его забота о серебряных ложках веселят меня постоянно. Гости к нему ходят…
)))
Прекрасный рассказ, да.
Павел Флоренский, безоговорочно веривший в мистику имён, составивший подробное описание 16 имён и заложивший основы науки под названием «антропонимика» ОТДЫХАЕТ!
Отдыхает мэтр, потому, как стиль изложения Жени Павловской предпочтительней.
Пятёрка, конечно. Пятёрка с плюсом!
Спасибо!
О! БРАВИССИМО!
Пир для души, мозгов, сердца и прочий кайф самый настоящий!!!
Аскольд Курицын и его забота о серебряных ложках веселят меня постоянно. Гости к нему ходят…
)))
Прекрасный рассказ, да.
Павел Флоренский, безоговорочно веривший в мистику имён, составивший подробное описание 16 имён и заложивший основы науки под названием «антропонимика» ОТДЫХАЕТ!
Отдыхает мэтр, потому, как стиль изложения Жени Павловской предпочтительней.
Пятёрка, конечно. Пятёрка с плюсом!
Спасибо!