Чтó нам сейчас Чехов? Почему его боготворят европейские театральные режиссеры, а его рассказы о русской провинциальной жизни приводятся в качестве образцового short fiction в американских учебниках писательского мастерства? Почему его как бы неяркие, недоговоренные пьесы (и инсценировки рассказов) не исчезают с подмостков и из съемочных павильонов, а бестселлермейкер Борис Акунин начинает свой новейший детектив с выворачивания наизнанку «Вишневого сада»?

Стопятидесятилетие – странный, промежуточный юбилей. И он, как ни нелепо это звучит, хорошо отражает промежуточное место, занимаемое Антоном Павловичем Чеховым в русской литературе и в нашем сознании. С одной стороны, это достаточно давно для того, чтобы до круглой даты заведомо не дожил не только сам юбиляр, но и все, кто знал его лично (до столетнего юбилея племянник Михаил, прививший к дичку голливудского кино классическую розу русского психологического театра, не дожил пять лет, а вдова Ольга Книппер – вообще меньше года). Но с другой – это достаточно недавно, чтобы материальный мир не успел поменяться так же разительно, как в случае с Гоголем, чье недавнее двухсотлетие стало заодно воспоминанием о канувшей жизни – сюртуки, коляски, гусиные перья. Чехов ездил на поезде и говорил по телефону, носил пиджак и брился безопасной бритвой.

Точно так же, с одной стороны, он, годясь по году рождения в сыновья Лескову и Толстому, замыкает шеренгу русских классиков-реалистов XIX века, восхищающих весь мир именно своей цельностью и классичностью, а с другой – будучи всего на десять лет старше Брюсова, Горького, Кузмина, Леонида Андреева, открывает ряд русских леваков-модернистов, чьи щедро засеянные в рыхлую почву смут и революций зерна экспериментов взошли двадцать, тридцать, а то и пятьдесят лет спустя в творчестве Бабеля, Джойса, Беккета, Ионеско…

Последнее утверждение может показаться преувеличенным. Как-то трудно соотнести подчеркнуто интеллигентного и даже старомодного «доктора Чехова», с его эмблематичной бородкой, палкой и пенсне, с каким бы то ни было авангардизмом. Но вот безусая молодежь того времени явно считала его своим: «Трудно нынче даже и представить себе, что такое был Чехов для нашего поколения, для подростков [18]90-х годов, – вспоминал Чуковский в своем последнем радиоинтервью, в конце 1960-х, – Чеховские книги казались единственной правдой обо всем, что творилось вокруг. Читаешь чеховский рассказ или повесть, а потом глянешь в окошко и видишь как бы продолжение того, что читал». Про кого в середине XXI века сможет сказать что-то подобное бывший подросток 1990-х? разве что про Пелевина, сколь бы диким не казалось такое сопоставление.

Даже такой открытый левак, как Маяковский, в 1914 году (к десятилетию смерти Чехова) отнюдь не сбрасывал его с корабля современности, а наоборот, отзывался о нем по-футуристически угловато, но с явным одобрением:

«Эстет разночинцев. Позвольте, но ведь это позорно. Быть эстетом белых девушек, мечтающих у изгороди в косых лучах заходящего солнца, быть эстетом юношей, у которых душа рвется «на бой, на бой, в борьбу со тьмой», это так, но, помилуйте, ведь эстет лабазников — это довольно некрасиво. Все равно. Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в нее вино или помои – безразлично».

Про Чехова не зря говорили, что это крайний модернист, тщательно скрывающий свой модернизм под маской твердокаменного реализма. Но зачем скрывающий? Затем, что провинциальный мещанин Чехов, упорным непрерывным трудом и строгой самодисциплиной достигший положения одного из самых влиятельных интеллектуалов России, не желал иметь ничего общего с нервическими артистами, на которых мог насмотреться в своем окружении предостаточно – Левитан, Гаршин, да и собственный старший брат Николай. Они вставали в позы, выставляли себя напоказ (один только Кузмин с его «Крыльями», повестью о возвышенной гомоэротической любви, чего стоит). Да и они ли одни? Не так ли поступали и Пушкин, и Толстой? По их произведениям можно восстановить их жизнь близко к реальности.

Чехов же этого делать не желал категорически. Поэтому, не привлекая к этому особого внимания, не бросал (в отличие от Вересаева, Булгакова, Аксенова…) медицинской практики и тогда, когда литературные гонорары позволяли покупать недвижимость. И поэтому предпринял беспрецедентную поездку на Сахалин – фактически, впервые, за свой счет произвел перепись населения этого как бы русского, а на деле — каторжного края. За одно за это Чехов мог бы войти в историю русской культуры, — но сам постарался затушевать масштаб сделанного.

Только в частных письмах он позволял себя изредка расставлять акценты. Именно оттуда, из письма Суворину от 7 января 1889 года извлечены известные (и заставляющие порою морщится от чрезмерного физиологизма) слова о необходимости «выдавливать из себя по каплям раба». Но приводя эту фразу, мы, во-первых, не учитываем, что это, скорее всего, намек на еще более эффектные слова из «Пролога» Чернышевского: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы». А во-вторых, никогда не вспоминаем предшествующий этой фразе абзац:

«Кроме изобилия материала и таланта, нужно еще кое-что, не менее важное. Нужна возмужалость — это раз; во-вторых, необходимо чувство личной свободы [выделено Чеховым – МВ], а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше его у меня не было; его заменяли с успехом мое легкомыслие, небрежность и неуважение к делу

Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости».

Эта последняя фраза объясняет, почему Чехов, расцвет творчества которого пришелся на четвертый десяток жизни, не воспринимается (в отличие от Пушкина) как молодой человек. А весь абзац – почему Чехова читают, ставят, о нем спорят… «Легкомыслие, небрежность и неуважение к делу» – не эти ли качества отличали в целом и советскую творческую интеллигенцию (все равно ЦК всё решает!), и особенно пришедших в 90-е годы ниоткуда, как разночинцы, рекламщиков, пиарщиков и политтехнологов (героев того же Пелевина), валявших по принципу «после нас хоть потоп»?

Лишь достаточно повзрослев, можно оценить загадочную запись из «Записных книжек» Довлатова: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова».

Михаил Визель viesel

Авторский вариант статьи, вышедшей в журнале «Эксперт» №3 за 2010 год

Эксперт-онлайн