Уолт
Уитмен.

Памятка
о чуде.

Уолт Уитмен — один из хранителей мифа своей страны. Ее первый поэт,
создатель другой, прекрасной Америки, создававший ее с тем, чтобы
когда-нибудь идеальное обрело формы, вес, цвет, чтобы лучи ее
обрушились в Америку ненастоящую, повседневную, в это государство,
страшное, как и все другие государства.

Своей верой, своей энергией
ценен Уитмен. И тем еще, что лучше других мог видеть, созерцать
Прекрасную Америку и воплощать ее образы, передавать ее импульсы,
помогать молодому народу обрести свое ядро, свой благословенный
облик; Уитмен благословлял Америку. В его патриотизме нет тех
отвратительных пустозвонств и бряцаний, которыми сверкают многие, так
называемые, патриоты; Уитмен завещает американцам любить свою страну,
но и учит любить благородно, чтобы любовь эта была красива, чтобы
плоды этой любви не иссякали, чтобы стремились американцы к своей
великой правде, но и хранили бы правды другие, без ненависти, без
эгоизма – созидать самим и радоваться созиданию других; так
Уитмен готовил свой народ к будущему соединению в светлом братстве
людей.

У
каждого народа есть подобный поэт, всем существом слитый с его духом,
дыханием, для Америки Уитмен – первый. Отсюда совершенно
понятны его многочисленные, «социалистические»
воззвания, благодаря которым, наверное, он был так или иначе разрешен
в советской печати, благодаря которым та же советская критика роднила
его с поэтом Некрасовым¹.
Но мы должны понимать, чем рождены эти импульсы – понятно, что
то светлое братство, предстоящее человечеству, явно предчувствуемое
Уолтом Уитменом («…заветнейшая мечта моя заключается в том,
чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны на
земле теснее и крепче, чем любые договоры и дипломаты <…>
подспудная идея моей книги – задушевное содружество людей,
сначала отдельных людей, а потом, в итоге, всех народов земли».)
²
бесконечно противостоит любым «буржуазным порокам»,
всяческим «кастовым бесправиям»… но в наибольшей
степени — государственности; любой государственности вообще.
Государственное устройство есть то меньшее зло, с которым смирились
народы, дабы удерживать тот или иной порядок и противостоять другим,
уже состоявшимся государствам, по-крайней мере, не стать их добычей.
Государство – зверь народа, бездушный демон, в жертву которому
приходится нести многое. В этом понимании – коренное отличие
советской идеологии и философии Уитмена. Уитмен же певец, взывающий
народный дух – а у любого народа дух животворящ, благ –
избавиться от этого демона. В песнях Уитмена – тот же призыв ко
всем народам, ведь полное избавление станет возможно только тогда,
когда того захотят все. С тем станет возможным прекрасное
человечество, которым мы грезим тысячелетия; просветления немногих
станут просветлением всех. Современный, так называемый, «американский
глобализм» никак не относится к вечной песне Уитмена, его корни
не в благом духе и плоды у него не благие. Но мы и не можем
утверждать, что песня Уитмена прозвучала в пустоту, была бесполезной.
Видимо, еще не пришло время ее полного расцвета. По правде сказать, в
мире вообще нет такого народа, который бы полностью избавился от
своего демона и пришел к расцвету, но нам, стремящимся к этому, нужно
быть в ожидании. В постоянном, трепетном ожидании пребывал и Уитмен.

Творя
новую мифологию, выводя Америку из небытия в реальное, существенное,
наполненное, Уитмен, в первую очередь, создает нового человека,
способного воспринимать великолепия новых миров, быть их достойным
хранителем. В этом человеке аполлонические и дионисийские начала не
противоречат друг другу, но разрушают собственные рамки – и вот
человек находится за гранями аполлонического, дионисийского, он –
над ними. Этот человек, будь он хоть шахтер, или фермер здесь, на
нашей Земле – уже пророк, визионер, знающий, ведающий, вечно
восхищенный, вечно радующийся, благотворящий. В религиозном отношении
здесь так же взаимосочетаются, лишаясь всех противоречий, совершенно
разные религии; Уитмен оставляет им противоречия, берет у них только
светлое, только сияющее; поэтому и он сам и его герой вполне имеют
право даже на высказывания вроде: «логика
и проповеди никогда не убеждают людей, сырость ночная глубже
проникает мне в душу»³,
или в – в мыслях «о мямлящих и
вопящих попах (скоро, скоро все их покинут)»⁴

Человек
Уитмена вполне осознал, что между, так называемыми, «материальными»
и «духовными» мирами нет никакой пропасти. Все
материальное метафизично, связано с горним хотя бы и тем, что
существует, потому что любое существование чудесно. «Игра
света и тени в деревьях, когда колышутся гибкие ветки, радость –
оттого, что я один, или оттого, что я в уличной сутолоке, или оттого,
что я брожу по холмам и полям, Ощущение здоровья, трели в полуденный
час, та песня, что поется во мне, когда я встречаю солнце»⁵;
«Для меня каждый час дня и ночи есть чудо, Каждый кубический
дюйм пространства – чудо,Каждый квадратный ярд земной
поверхности – чудо,Каждый фут в ее глубину полонг чудес»⁶
Другими словами, невозможно относиться к
чему-либо существующему прохладно, безразлично, нет ничего обыденного
и нормального, все необыденно, все есть и есть отчего-то, каким-то
непостижимым образом появилось, родилось; т.е. уже и нельзя земной
жизнью пренебрегать, надеясь на какую-то другую жизнь, потому что
любая другая жизнь в любых других мирах и пространствах будет так же
чудесна и столь же необъятна. «Суета сует», аскетизм,
отстранение возможны, но это как в буддизме – отстраняясь от
мира странно мечтать о другом мире; если человек отстраняется, то в
этом состоит его тяга к обесчеловечиванию, к потере существования, к
отрешению от «колеса бытия», к возвращению в
Первозданное. Но и такое возвращение для уитменовского человека
возможно, он знает о Первозданном и ощущает его. «Вижу
Гермеса, всегда нежданного, — он умирает, любимый всеми, и говорит
народу: Не надо меня оплакивать, Это не моя страна, из моей истинной
страны я был изгнан, сейчас я туда возвращаюсь, Возвращаюсь в
небесные сферы, куда каждый уйдет в свое время»⁷.
… Земная жизнь уитменовского человека именно наполнена этим
знанием, каждая секунда в «бренности» связана с
вечностью, о ней нельзя позабыть. «Мир
под морской водой, леса на дне моря, листья и ветви, морская капуста,
обширные поросли мхов, диковинные семена и цветы, непроходимые чащи,
прогалины, розовый дерн… Какие там страсти, какие сражения,
схватки, погони, какие зрелища в этих океанских глубинах, какой
густой воздух, которым дышат подводные твари, Сразу меняется все,
когда оттуда проникнешь сюда, к этому легкому воздуху, которым дышат
подобные насм существа живущие зесь, в нашей сфере, И сразу меняется
все, когда отсюда проникнешь туда, еще выше, в иные сферы и к иным
существам».⁸
Таким образом, этот человек по-настоящему свободен, он может изжить в
себе все демоническое и противопоставить себя демоническому, ему
доступны бесконечные перерождения в бесконечно восходящих мирах и он
же сознательно может прекратить эти перерождения, оставить бытие,
вернуться к реальности непреходящей. В этом смысле Уитмен не просто
пантеистичен – его метафизическая веселость просто разрушает
все мыслимые преграды между людьми (Когда ты
прочитаешь это, я – раньше видимый – буду невидим, Теперь
это ты – ощутимый, видимый, понимающий мои стихи – ищешь
меня, Ты мечтаешь, как радостно было бы, если бы я мог быть с тобой,
стать твоим товарищем, Пусть будет так, как если бы я был с тобой. (И
не будь слишком уверен, что меня с тобой нет)⁹),между
человеком и Богом, между миром и Богом. Он ясно видит, что вселенная
разворачивается даже в предметах, каждая частица мира – его
частица, каждый человек сам по себе частица мироздания и не просто
«кирпичик», но отражение, в котором вселенная
разворачивается, или окно, сквозь которое вселенная смотрит. Отсюда и
торжественное знание смерти – без этого совершенного человека
нельзя представить. Этот человек не принимает смерть, как нечто
молчаливое, грозное, грубое, страшное, болезненное, но понимает, что
по сути ничего по-настоящему страшного она с собой не несет, что это
лишь узкий, раскаленный переход из одного настоящего в другое
настоящее; проблема только в раскаленности этого перехода и
предполагается, что в новом мире, в грядущей золотой эпохе
человечества сама мучительность смерти будет подавлена общей
благословенностью сущего, страх перехода исчезнет, т.е. люди будут
перемещаться из сферы в сферу свободным преображением своей души,
своего тела, и это будет так же легко, естественно, как перемещения
из водной атмосферы в воздушную и обратно – исчезнет страх
необратимости, всепоглощающего отсутствия.

Здесь
так же интересно отношение Уитмена к человеческому телу. Я уже
говорил о том, что нет пропасти между идеальным и материальным –
здесь то же самое. С одной стороны, действительно, все тленно, все
преходяще, мы должны с трезвой холодностью относиться ко всему
неживому на Земле и тела наши – тоже неживое, перегной, некая
масса, лишь на краткое время одухотворенное невидимой, быстро
носящейся сущностью.Но с другой стороны, не забывая о чудесности
всего существующего, задумаемся и о природе этой массы – чем же
она порождена, как не тем же великим духом, не той же вечной,
созидающей сущностью? Можно относиться к телу как к «одежде»,
или как к поплавку, или спасательному кругу, который держит души на
плаву в неком пространстве – когда он разрушается, человек,
согласно своей наполненности, легкости-тяжести, либо восходит, либо
проваливается. Вместе с тем тела отражают души, подражают ей,
остаются в нашем мире единственным и вернейшим образом своих душ;
именно потому Уитмен восхищается всем телесным, видит в нем красоту и
сопоставляет ее с любыми другими красотами – от вечно цветущий
травы, до дымчатых закатов, от зияющих морских бездн до звездных
сияний и россыпей.

«иль
те, кто сквернит свое тело, не скрывают себя, <…> иль тело
значит меньше души? И если душа не тело, то что же душа»¹⁰

«Может
быть, каждая крупинка земли была когда-то частицей больного, — и все
же смотрите! Прерии покрыты весенней травой, и бесшумными взрывами
всходят бобы на грядах, И нежные копья лука пронзают воздух, и каждая
ветка яблони усеяна гроздьями почек…»¹¹

Уитмен
хочет приблизиться к абсолютному. Увидеть бездну, сорвать завесу
иллюзий, поймать и понять настоящее. В абсолютном все несовершенное и
дурное пропадает, теряется. Теряется даже полярность, которая столь
привычна на Земле – от полярности пола до метафизической
полярности, когда противопоставляются «Я» и «Другие».
Лишаясь всего этого, искусство становится мистерией, а мы приобретаем
новое качество жизни, и миры открываются нам.

Уолт
Уитмен – поэт вглядываний, созерцаний. Он томится жаждой
созерцать Землю. Все, что существует, может стать его стихотворением.
Тихо звенящая ветка шиповника. Ликующие образы народов мира, встающие
над горными хребтами и океанами, их дыхания, их голоса, их музыка.
Орлы, танцующие в небе, или умирающая проститутка, или выборы
президента страны. Спокойные, мудрые звери, бредущие в зеркальных
полях, битвы героев, или какая-нибудь бедная американская семья, муж,
жена, дети, семейный ужин, блики в окне, когда отец разговаривает,
или цвет скатерти, когда где-то шелестит мышь. Памятка о чуде –
главное во всем творчестве Уитмена.

Немного
внимания я хотел уделить уитменовской форме. Американские критики
отмечали одну только им ведомую «холодность»,
«недружелюбность», «чрезмерную серьезность»
уитменовского стиха. Говорят, Толстой, когда ему прислали переводы
«Листьев травы», лишь краем глаза проглядел книгу и
закрыл ее, сказав, что это «какая-то дрянь». В целом, у
многих читателей возникает чувство, что это «как-то
экспериментально», не целостно, противоречит всем традициям и
всему хотя бы эстетическому. Всему виной, конечно же, длинная строка,
отсутствие рифм и т.д., ну, собственно, тут говорить нечего и
доказывать что-либо не представляется возможным; подобным ревнителям
«традиции» кажется, что весь мир во все времена должен
писать по некому странному канону, который они сами же и придумали,
будто где-то на вечных скрижалях указано точно, в каких формах, с
каким содержанием и с какой рифмой должны писаться стихи. Если
серьезно – всякий поэт создает свой язык, свою музыку, без чего
не получится никакого чудотворения; язык Уитмена чудотворен, музыка
Уитмена прекрасна и не может быть сложностей в том, чтобы услышать и
увидеть это.

Серьезность
же Уитмена в торжественности. Он торжественно относится к своему
искусству и к искусству к целом. Он создает новый мир и нового
человека в нем – и это не развлечение, это созидание
действительности. Это укрепление американского мифа. Миф народа
всегда связан с его идеальным существованием, что еще больше сужает
призрачную пропасть между идеальным и материальным. Говоря об этом и
заканчивая, я цитирую уитменовское эссе «Ответ старика»,
в котором сам Уитмен обозначает природу своего серьезного и
торжественного:

Если
Америке нужны только образцы, мода и мелкие критерии других
государств, если она соглашается на господство «верхушек»,
то она не та страна, за которую я ее принимал, и сегодня я должен
прийти к выводу, что все мое литературное творчество и литературные
теории были бессмысленны и не оправдали себя. По совести говоря,
большинство современных поэтических произведений – это только
куски сахара побольше или поменьше, или ломтики вкусного сладкого
торта, — даже гурманы — те довольствуются этим приторным лакомством.
Это, пожалуй, приводит к следующему выводу: чтобы иметь великую
героическую поэзию, наму нужны героические читатели, — аудитория
должна жаждать героического. <…> неисчеслимые материальные
богатства, политическая свобода, огромные пространства земли,
небывалый рост «бизнеса» и производства, даже бьющий
ключом интеллект и «культура» не поставят нашу республику
в авангард человечества и истгории, не приведут ее к высоким
достижениям в области «демократического исскуства», не
говоря уже о его вершинах. Только создание (и в самых широких
масштабах) высочайших моральных, духовных и героических образов –
великой национальной Литературы во гласве с самой мощной и прекрасной
Поэзией, которую когда-либо видел свет, позволит добиться этой цели.
Если возможно создать такое произведение, как современная
оригинальная космическая поэма, то Америка нуждается в ней и достойна
ее.