Пару лет назад я поинтересовался у прелестной дочки моего друга, украшенной черными кружевами и затянутой в лаковую кожу, а что читают готы? Чем пугают себя? Она спела восторженную оду Лавкрафту, упомянула Энн Райс и конечно, сказала о Бреме Стокере.
Я полистал Лавкрафта. С трудом, надо сказать, осилил высокопарный слог и почти утонул, нет, не в ужасе, а в многочисленных подробностях и философствованиях. И стало мне грустно. Потому что были писатели, чьей целью именно и являлось — напугать, нагнать ужас. И делали они это не в пример талантливее. Все собирался я о них немного написать, но, когда через год вернулся к разговору, повзрослевшее создание, у которого прибавилось пирсинга на лице, ответило, что нынче готы уже ничего не читают… И я остыл.
Как всегда молодежное течение сошло к усредненному внешнему — повычурнее одеться, побрутальнее выглядеть. А качественная составляющая, как чаще всего бывает, осталась за бортом.
Но все равно, припомню одного из тех авторов, кого считал и считаю лучшими среди классиков, нет, не жанра, а просто лучшими.

Николай Васильевич Гоголь надолго испорчен для нас тем, что его заставляли читать в школе и писать сочинения. Но он был и останется признанным мастером нагнетания ужаса. И если в знаменитейшей его повести «Ночь перед рождеством» страх смешан со смехом и страшное предстает перед нами в виде скорее противном и забавном, то совершенно по-другому написана «Страшная месть». В повести рассказывается о том, что такое проклятие до последнего в роду. О том, что дети, становясь взрослыми, несут это проклятие на себе и совершают ужасные злодеяния, уже и не сами желая совершить их, а под гнетом рока, проклятия, которое когда-то было наложено на злодея.
Данила Бурульбаш плывет в лодке по Днепру со своей молодой женой Катериной и маленьким сыном. Страшно Катерине, она слышала рассказы о колдуне, который появился вновь в этих местах. Вот она рассказывает:
«— Я не в печаль вдалася, пан мой Данило! Меня устрашили
чудные рассказы про колдуна. Говорят, что он родился таким
страшным… и никто из детей сызмала не хотел играть с ним.
Слушай, пан Данило, как страшно говорят: что будто ему все
чудилось, что все смеются над ним. Встретится ли под темный
вечер с каким-нибудь человеком, и ему тотчас показывалось, что
он открывает рот и выскаливает зубы. И на другой день находили
мертвым того человека. Мне чудно, мне страшно было, когда я
слушала эти рассказы, — говорила Катерина, вынимая платок и
вытирая им лицо спавшего на руках дитяти. На платке были вышиты
ею красным шелком листья и ягоды.»
И страшно не только то, что страшен колдун, а именно то, что злоба в его душе, ведь ему кажется, что насмехаются над ним. Кажется. И убивает он не того, кто посмеялся над уродством, а того, о ком показалось. Вот страх перед чужим злым разумом, который — захотел и придумал оправдание убийству. Получается, что в рассказе Катерины страшнее не безобразие колдуна, в котором он рожден, а чернота его души.
И все это — дивным языком Николая Васильевича, где каждое слово сверкает, переливается и выстраивает картину ясную, четкую и живую, как в красоте, так и в ужасе:
« Крест на могиле зашатался, и тихо поднялся из нее высохший мертвец.
Борода до пояса; на пальцах когти длинные, еще длиннее
самих пальцев. Тихо поднял он руки вверх. Лицо все задрожало у
него и покривилось. Страшную муку, видно, терпел он. «Душно
мне! душно!» — простонал он диким, нечеловечьим голосом. Голос
его, будто нож, царапал сердце, и мертвец вдруг ушел под землю.
Зашатался другой крест, и опять вышел мертвец, еще страшнее,
еще выше прежнего; весь зарос, борода по колена и еще длиннее
костяные когти. Еще диче закричал он: «Душно мне!» — и ушел
под землю. Пошатнулся третий крест, поднялся третий мертвец.
Казалось, одни только кости поднялись высоко над землею. Борода
по самые пяты; пальцы с длинными когтями вонзились в землю.
Страшно протянул он руки вверх, как будто хотел достать месяца,
и закричал так, как будто кто-нибудь стал пилить его желтые
кости…»
Увидели? И к страшному увиденному все прибавляется и прибавляется еще более страшное — темнота злобы в человеческой душе. А что делать, если эта злоба копится в душе самого близкого человека героини повести — прекрасной и доброй Катерины, — ее отца? И ей приходится мирить мужа своего — гордого козака Данилу, с отцом, который все больше вызывает в ней ужас, а в муже ее — отвращение и ненависть.
Так постепенно посреди нарисованным великолепным языком ужасных картинок вырисовывается самый главный ужас — потери человеческого. И, как выясняется в конце повести, в песне бандуриста о делах давно минувших, начиналось все тоже с этого — с предательства братом брата. Гниль в душе человека приводит к появлению ужаса внешнего, который снова заставляет гнить человеческое в душе.
Вот такой круговорот, в котором все связано.