Смерть поэта

…лежит в животе его. Там, где слова. Смерть поэта смешна, округла, лицом бела и не имеет ножек. У всех нормальных людей она водится над левым плечом, и дОлжно к ней оборачиваться, к дурище костной, с молчаливым испуганным вопросом: «Ты меня еще не тронула?»

-Поэт же, навроде кенгуру, носит свою — яблочну вкусом, округлу, белу и с яблоком в превосходных зубах — внутри, и распаковывает без церемоний при надобности.

— Ага-га, коззаа! — говорит поэт, ловко залезая к себе в душу (душа, вестимо, его в животе, где слова), и добывает, козу, ощерясь, «до-бы-ва-а-а-ем её…», белую, кругленькую, ускользающую от ловких пальцев. При этом оба смеются — та от щекотки, он от радости: всё, наконец, наконец-то..!

Да не тут-то было: задевает нитку, звенит сигнальный звонок, и, к макушке его, уже полулысой, роями слетаются пресветлые ангелы, степенно рассаживаются (это бесу что по-турецки, что по осьминожьи конечности сплесть, без разницы, а ангел — он и на работе и в быту пример, и в пригородном автобусе купленные места бабушкам уступает, так что рассаживается ангел аккуратно, на принесённых с собой уставных складных синих стульчиках), стараясь не помять рясы, подрясника, штанов, подштанников, и портупеи

— парадной портупеи белого цвета со штатными «Глоками» в поясных кобурах.

Тяжеловатая сбруйка, что и говорить, но воинства Неба вечно во всеоружии, и потому поэтово темя изрядно нагружается, продавливаемое ножками стульчиков, а более всего тяжелит шею, пятый позвонок, и когда ток энергии к аджне становится прерывист, — со вздохом, я отпускаю из скользких от сукровицы уже изнемогающую там, внутри меня от хохота смерть.

— Тьфу! — дружно плюют на тонзуру  ангелы, (рост волос не ускоряется) и, раздвинув эмалированные, как тазы, надкрылия, с жужжанием подлетают вверх.

Ме-едленно-медленно: а ну как я там, часом, чего…

— Ничего-ничего! Я вовсе добренький и благоразумненький, — говорю я и улыбюсь всеми морщинками на загорелом лице. Я, честно, я ничего! — жестикулирую, изображая небритую умильность.

Они не верят, висят в воздухе низко над черепом, сотрясая его, и когда жжужжанье становится вовсе невыносимым, я задираю заострившуюся от ненависти морду, декламирую патриотические стихи:

Ура, ура, мы победи!

Ты — сердце полое в груди,

ты — голова, — вперед веди

свой самолёт, как самолёт.

А если ад встаёт — сиди

в окопе молча, как СиДи,

когда заглючило. Тверди:

вперёд-впрёд, вперёд-вперёд.

От этого ангелы сразу добреют, и, облегчённо вертя пальцем у виска, подкидывают «коксу», затихая в облаках. А я — что ж, если нельзя смерть, если ненормальные стихи, — я иду класть мозаику, или делать фонтаны, пренебрегая укладкой плитки, как делом нестоящим, потому что там бабло, а я — Вантала. Для мозаики же нужны либо смальты, либо, квадратиками, «кабанчик», но этот хуже: жесткие формы, приходится, подлеца, щипцами щепить. А лень. «Елень» — сказал бы А.С. И был бы прав. Я елень, лентяй, крымский сидень, чёрный баклан вод морских, меня надо на кусочки рвать, потому что денег мало, а кто без денег живёт. Но я живу, ибо более всего я — поэт, и потому кенгуру: ношу смерть со словами внутри живота.

Да и куда деваться ей: стихолюб, бела, смешлива и — без ножек. Мой человек…

Часть 2

Речь о смерти ходит в каждый текст.

Если приглядеться, след её обнаруживаешь даже там, где ночевала давно, да и то вряд ли — пристала к белёной стенке в теньке у шелковицы на пять минут:

«Водичку, хозяйка, дай попить!» А та ей и поднеси.

Отказала б, смерти и нет…

Но мы не станем следовать В.Набокову, рассказ написавшему про какой-то высокий волжский обрыв, где он то ли стоял, то ли мечталось ему, что стоял с Володей Ильичом Ульяновым. Хорошо написал, с чувством. В этом соль: писать про то, что цепко держит мысли других, ведь в конце-концов все мы метим в некую заоблачность, а там, воленс-ноленс, пересекаемся с прошлым и — смертью.

Смерть… Писать о ней, значит вызывать? — Смотря, кто пишет. Пресветлой памяти протоиерей А.Мень, окормлявший половину богемы МОсквы вплотную изучал смерть. «Тибетская книга мёртвых» «Египетская книга мёртвых», вряд ли «Некрономикон», хотя, кто его знает, человек был обширнейший. Невовремя ушёл, рано, до слёз, успел далеко не всё, призвал ли её? Или всё же…

«Наверное, обрезать может лишь тот, кто подвесил» (цит. по памяти). Так ли верно?

Мысль нейдёт и буксует при слове смерть. Не хочет, упирается, будто корова при виде бойни. Но люди хитры (или это она надоумила их) и есть специальные быки-предатели, которые идут впереди нового, заполнившего забойный двор стада, и действиетльно проходят сквозь всё, невредимы. Они предатели.

Не ту ли роль играет весело пишущий о смерти, и не в рассчитывает ли он на малую льготу за этот маленький пиар?

70-летний Сократ в оправдательной речи сказал: «Поистине, афиняне, дело обстоит так: где кто занял место в строю, находя его самым лучшим для себя, или где кого поставил начальник, тот там, по моему мнению, и должен оставаться, несмотря на опасность, пренебрегая и смертью и всем, кроме позора.» (это уже точная цитата.) Оправдаться Сократу не удалось, но, ту надо сказать, что, по молитве старухи, боги наградили двух её сыновей, победивших в Олимпийских играх, смертью, дабы награда была достойной. Так что неизвестно, был бы (у нас! — прим А.У.) Сократ, не окажись у него под рукой кубка с цикутой.

Пишуший, конечно, один, но место его — и есть место в строю. Окоп, где вперед лицом, а перед лицо — финал. Финвал — добавляем буковку и всё сразу весело и белокосая кукла без ножек удобно устраивается в животе поэтического кенгуру на мягких словах. Однако же нет: финал, каюк, п…ц, — Окоп: не отбиваться, хотя и отбиваться тоже, а просто не уходить. И плох же буду я, когда в момент, когда над окопом промелькнёт она, а я стушуюсь. Да почему ж? Это окоп, а значит всё впоследки. Пока выберешься, пока побежишь… Кудаа, надо ли, да и лень.

И основное, зачем?

«…Ведь бояться смерти, афиняне, это не что иное, как, приписывая себе мудрость, которой не обладаешь, возомнить, будто знаешь то, чего не знаешь. Ведь никто не знает ни того, что такое смерть, ни даже того, не есть ли она для человека величайшее из благ,между тем, как её боятся, словно знают наверное, что она — ведичайшее из зол.»

НЕ могу сказать, что не боюсь. — Ужасно!

Но говорю, то есть пишу..

А что еще можно сделать, пока читает она?