Наше общество чрезвычайно нелояльно к гениям. Смотрят на патетические пушкинские бюсты и его гламурные портреты и думают, будто при жизни он выглядел так же респектабельно.
Но представляю себе, какие странные чувства испытывал император, когда увидел перед собой облезлое, безбровое и не весьма опрятное создание, сплошь покрытое какими-то веснушками (болел в Михайловском), с длинными ногтями, похожими на когти. Воображают, будто Пушкин, как бы он ни выглядел, держался с горделивым достоинством, вел себя как белогвардейский офицер из еврейских романсов. Так нет же. Держаться Пушкин совершенно не умел, мог, например, крутиться в театре возле кресел знатных вельмож, гордясь знакомством с ними, а потом, когда друзья-фрондеры его стыдили, искренне раскаивался и плакал. А потом опять вертелся у кресел. И вовсе он не сражался за честь Натальи Николаевны. Он сам ее подстрекал кокетничать с мужчинами, считая, что это является ее обязанностью светской львицы, но, конечно, когда она следовала его советам, начинал ее стыдить и ревновать. Но для бедной женщины это было единственной возможностью держать на балу его внимание, и она старалась. Однако сражение с Дантесом происходило не из-за этого, а из-за того, что Пушкин незаслуженно обвинил Геккерена, мужа приемного отца Дантеса в том, что тот разослал его знакомым «Диплом рогоносца», где его жена обвинялась в связях с императором. Геккерен был голландским посланником, обладал неприкосновенностью, и за его честь-то и дрался Дантес.
Вообще Пушкин был, по меркам благопристойного обывателя, полусумасшедшим. Думаю, современники не высказывались о нем таким образом из-за того, что он принадлежал все-таки к аристократической фамилии, имевшей славное прошлое, связанной с остальными каким-никаким родством. Но вообще-то когда я прочла критические отзывы демократических современников о его произведениях, у меня была довольно долгая депрессия. Какие-то гогочущие анонимы находили в его стихах сплошные несообразности и вообще отказывали ему в литературном таланте. Сравнивать этого третьесортного поэтишку с Державиным? — какое кощунство! Когда же я читала о смерти Пушкина, я рыдала в голос. Потому что Пушкин — это высшее, чего когда-либо достигал поэт, пишущий по-русски. Он прожил жизнь, полную издевательств и унижений, над ним смеялись, его ни в грош не ставили, а потом пристрелили, как бешеную собаку (по выражению Дантеса). Если это происходило с Солнцем Русской Поэзии, чего же нам ловить, грешным?!
» Наконец я выехал из тесного ущелия на раздолие широких равнин Большой Кабарды. Во Владикавказе нашел я Дорохова и Пущина. Оба ехали на воды лечиться от ран, полученных ими в нынешние походы. У Пущина на столе нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я стал читать ее вслух. Пущин остановил меня, требуя, чтоб я читал с большим мимическим искусством. Надобно знать, что разбор был украшен обыкновенными затеями нашей критики: это был разговор между дьячком, просвирней и корректором типографии, Здравомыслом этой маленькой комедии. Требование Пущина показалось мне так забавно, что досада, произведенная на меня чтением журнальной статьи, совершенно исчезла, и мы расхохотались от чистого сердца.
Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве.»
Пушкин. Путешествие в Арзрум