Рецензия Сергея Сурина на книгу Анатолия Бузулукского «Антипитерская проза»
ПЛЕНЕНИЕ
Его инструмент – виолончель. Красивый пронзительный звук, имитирующий человеческий голос, а в голосе человека, если верить Бузулукскому, в его тембрах, тональностях, оттенках, перепадах – кроется и наоборот, открывается душа.
Хотя скорее музыка Бузулукского звучит изнутри читателя, если это его читатель (а таких могикан, судя по тиражу, не должно быть много). И не в районе голосовых связок, а чуть выше солнечного сплетения.
В фильме Сокурова «Отец и сын» герой спрашивает – отец, что со мной? Какая-то боль вот здесь, в груди. Который день уже не отпускает. Это значит, — отвечает отец, — что ты человек.
Музыка Бузулукского тревожная, осенняя, одинокая, неконкретная, вязкая, негромкая, нарочито несовременная… После него музыка другого автора может показаться не музыкой вовсе – может уже образовался новый закон Бузулукского-Мариотта? Что–нибудь вроде: при невысокой температуре изложения объем предложения обратно пропорционален давления на психику читателя… Да, блестящий стиль Бузулукского — своего рода литературный напалм, непроизвольно выжигающий литературных конкурентов в радиусе сотен выходящих книг. Собратья по перу должны бояться Бузулукского гораздо больше, чем заслуженного санитара литературных джунглей РФ Виктора Топорова. Топоров только называет иных бездарными, а Бузулукский делает их профнепригодными своими стилистически безукоризненными текстами.
По этому поводу из бирюзового ларца Секацкого можно достать следующее: «И вот, когда приходит поэт, сразу признанный на небесах, он ведет себя как искусный и безжалостный убийца. Его безупречная поэзия предстает как коготь тигра, разящий направо и налево, и от этого когтя, являющего собой отточенную строку великого поэта, гибнут целые выводки самозваных стихотворцев…»
ПОБЕГ
Надо убегать из плена этой музыки – пока не поздно. Мой учитель по классу джазового фортепиано рассказывал: в студенческие годы (видимо, речь идет о шестидесятых) они собирались вместе и, чуть ли не взявшись за руки, слушали грустные авторские песни. По тлетворному влиянию на психику (по крайней мере, его личную психику) это оказалось ничем не лучше, чем если бы он стоял с поднятыми руками в концертном зале, арендованном сектантами, и, закрывая глаза, входил бы в гипнотический транс. От томных, тягостных, меланхоличных песен образовался мощный осадок, который ничем было не перебить, не вытравить – годы понадобились, чтобы выбраться из плена этой томительной задушевности.
По текучести и пронзительности, по тритонам и незавершенным аккордам Бузулукский близок Юрию Трифонову. Герои Трифонова жили в свое время и были уместны со всей своей сдержанной оппозицией к мэйнстриму, они томились, обрастали неудачами – во многом объективного характера, хотя какая разница, главное – они жаждали другой жизни. Расщепляясь и отчуждаясь, они томились по ней, отчего другая жизнь и была вокруг, была неисчерпаема, как этот холодный простор, как этот город без края, меркнущий в ожидании вечера..
Герои Бузулукского живут в чужое время. Точнее, они умирают в чужое время. Не сдаются, но уходят, отрезая от себя по дню, месяцу, году. Не получается: ни смерти мгновенной, ни раны небольшой. И рана большая, медициной непознанная, и смерть долгая, тягучая. Или это жизнь? Посмертное заточение в жизнь? Что это? Томление есть. Смятение и боль присутствуют. А жажды другой жизни (конечно, имеется в виду отнюдь не Куршевель) нет. Нет и другой жизни. У Сокурова, кстати, в «Отце и сыне» есть и жажда, и воля, а это совсем другой расклад.
Итак, с одной стороны, Бузулукский – это, видимо, и есть собственно литература.
С другой стороны, планка, выставленная Юрием Трифоновым (кажется, что они выступают в одном виде программы), осталась недоступной: Бузулукский еще не взял трифоновскую высоту. Возьмет ли?
Будут ли его герои жаждать другой жизни? Ведь некоторые тексты я бы обозначил именно, как блестящее описание угасания. А последние рассказы в книге на удивление невзрачны, как будто автор выдохся. Читатель, окрыленный впечатлением от романов и повестей, готов на взвинчивание темпа, а темпа уже нет, игра посажена… А ведь еще Штирлиц говорил: запоминается всегда последнее. И всегда просил в конце диалога таблетку от головной боли.
Читается нелегко — слава Богу и спасибо автору.