Продолжая зимние воспоминания, хочу поделиться таким вот…
Был февраль, самый солнечный зимний месяц. После вечно серого марева, висящего над Питером с ноября, метельного декабря и раскисшего бурым снегом января февральские морозы, слепящие солнечно снежной белизной, воспринимаются, как подарок. А какие удивительные в феврале закаты. Во все небо растекается розовый покров, позолоченный быстро уходящими солнечными лучами. Мы смотрели на акварельные разводы над домами во время переменок в школе. Мне еще тогда казалось, что февраль похож на человека, который знает, что ему отмерен очень короткий срок, и живет на полную катушку, стараясь успеть все.

А третья четверть — самая длинная, старшие классы учатся во вторую смену. Солнечное утро просиживаешь за домашними уроками, а потом провожаешь свет, постепенно уходящий из классов, ползком от первой парты к последней. Сумерки короткие, за ними — бархатная тьма, и яичница-глазунья из снега, покрытого желтыми пятнами фонарного света. Странно-чувственный месяц этот февраль. В нем уже бродит, как донная муть в старом чайнике, будущая весенняя распутица. Даже не странно, что в феврале случалась революция. Есть в нем что-то бунтарское, но это пиратское, романтическое бунтарство. Тогда, в десятом классе, к нам приходит пастернаковская свеча и «скрещенье рук, скрещенье ног» отзывается холодком где-то под пупком и жаром в потаенной точке. И хочется неясного, горячечного, запретного, но как-то не так и не там трогает история Лары и Живаго, а все потому, что я нашла тогда тоненькую книжку новелл Цвейга. Прочитав «Письмо незнакомки», спрятала книгу в ящик письменного стола, под какие-то толстые тетради. Смешно. Чтобы мама не увидела, что я читаю. Показалось чем-то запредельно эротичным, до неприличия, до того, что могли запретить читать. Хотя сейчас понимаю, что вряд ли. Просто восприятие было очень острым, дни были бешено яркими, желания горячими на ощупь и пьянящими на вкус. Наскоро делала уроки по вечерам, а днем, до школы, когда дома никого не было, укладывалась на узкий диван, наполовину заслоненный от двери письменным столом, и читала, упиваясь событиями и тайной приобщения к ним.

Наверное, если бы я-десятиклассница могла воспринимать цвейговские тексты не только на уровне сюжетно-эротических впечатлений, то именно тогда я оценила бы искусство рассказа, как жанра. Новеллы невелики по объему, но содержание их насыщенно, как эссенция, из которой можно приготовить нежные духи романа, который тоже будет хорош, но более слаб по силе воздействия. Возьмем, например, «Амок».

Когда я читала эту новеллу, прячась за массивным письменным столом и чутко реагируя на любой шорох, опасаясь, что меня застукают за этим занятием, я видела в ней лишь историю бешеной страсти. Мне хотелось копаться в сексуальной почве, на которой взрастало безумие главного героя. Женщина-героиня была лишь атрибутом, необходимым, как дождь, для порочных всходов. А теперь я думаю, что «Амок» чрезвычайно многогранен. Нужно отметить, прежде всего, что Цвейг очень умело и со знанием материала текстом переходит с круизного корабля в колониальные дома, из салонов местного высшего света в дом человека подневольного, доктора, с которым общаются постольку, поскольку в услугах его есть нужда. И главное, что различия сред обитания и жизни героев умело подчеркиваются мелочами, а не долгими описаниями обстоятельств. Материальное при этом отодвигается на второй план. Пропасть между гордым нравом героини и мелочным эгоизмом героя, уставшего от себя самого и пеняющего на никчемность своего существования, как на причину подлости, куда лучше подчеркивает принадлежность их к разным кругам общества, чем описание благосостояния. Отказ автора от акцентированности на вещной составляющей придает рассказу подлинность исповеди, которым он, собственно и является. История безумия, рассказанная безумцем. Но там есть еще и история женщины, которая озвучена тем же персонажем, но в то же время, в ней есть доля отстраненности, авторского отношения. Сейчас мне представляется, что, возможно, по авторской задумке, именно она и является главной линией новеллы. Мастерски прочерченный словесными штрихами, то едкими замечаниями, то отчаянными признаниями героя, рисуется образ женщины незаурядной, тоже в своем роде одержимой. Она сама, как больной амоком, бежит, не разбирая дороги, гонится за полнотой жизни, страстью, свободой, но, как больной амоком, попадает в живой коридор из испуганных соплеменников, которые мало чем отличаются от дикарей. Как сторонятся африканцы бешеного безумца, так и светские условности заставят вчерашних друзей шарахнуться в сторону от отступницы. Так что теперь мне даже сложно сказать, к кому относится название новеллы. И ведь смерть настигает именно героиню, как и загнанного амоком дикаря.

Похожая история с переоценкой произошла у меня и с «Письмом незнакомки». Что привлекло романтически настроенную девушку к рассказу более чем -дцать лет назад? Конечно, осуществленная любовь к кумиру. Какая девочка не грезит о каком-нибудь актере, музыканте или другом представителе мужеского полу, недосягаемом так же, как был недосягаем для героини Цвейга ее писатель? Я напряженно следила, как мелкими шажками двигается она к цели, как наслаждается завоеванием, и искренне сострадала ее потере. Я уважала ее за смелость, целеустремленность и, конечно, понимала «любовь на всю жизнь». А какой еще могла видеться мне тогда любовь? Недавно прослушав «Письмо незнакомки» заново, как аудиокнигу, я вдруг поняла, что передо мной все та же история одержимости, как в «Амоке», только завернутая в более яркий фантик, все-таки это рассказ барышни. «Письмо» такое должно было направиться прямым ходом в приемную какого-нибудь психоаналитика, а потом войти в учебники, как история фатальной фиксации на недоступном объекте, сознательного принижения и даже убийства собственного «я» ради цели сомнительной ценности. Это яркий клинический пример неспособности человека отвечать за собственную жизнь. Героиня избирает путь посвящения своей судьбы другому, что всегда легче, чем поиск собственной дороги. Она снимает с себя ответственность за любой поступок, ибо он сделан «во имя», а такое не может порицаться. Девочка, девушка, а потом и женщина, она боится шагнуть за пределы детской мечты, сделав ее образом своей жизни. Конечно, она расплачивается за это по полной, но это ее выбор, вернее – нежелание выбирать.

И, наконец, самая многоплановая вещь, на которой я хочу остановиться – «24 часа из жизни женщины». Ее многослойность я оценила еще в том феврале, и поступила довольно просто. Пролистав мало интересовавшие меня рассуждения о «падших» и праведных женщинах, курортных нравах, английской чопорности в противовес немецкой пунктуальности, я прочла лишь рассказ героини, захватывающе яркий и щекочущий сексуальными подробностями. Прочла, пожалуй, без оценок, на одних эмоциях. Не могу сказать, что сейчас мне стали более интересны социальные аспекты новеллы, но даже сам центральный сюжет опять-таки открылся с другой стороны. Если раньше я видела только вспыхнувшую внезапно страсть, разрушающую все условности и увлекающую за собой в такую соблазнительную бездну, то теперь я читала историю не реализовавшейся женской сущности. Героине Цвейга сорок два года, она была замужем, родила и растила детей, но все это время прибывала в душевном сне. Правильная, размеренная жизнь баюкала ее страстную натуру, окутывая валериановым запахом устроенности и покоя. Вырвавшаяся же на свободу, ее сущность сутки прожила более насыщенно, чем все предыдущие сорок два года. За двадцать четыре часа героиня перевоплощалась несметное число раз: из благонравной чопорной англичанки в любопытствующую девчонку, из девочки в заинтригованную, а потом влюбленную женщину, из матери семейства в проститутку и обратно во всепрощающую мать. Она поверила и в невероятные превращения своего героя, превращаясь почти в ангела-хранителя, воспаряя над всем миром обыденности и скуки, а потом падая оттуда и оставаясь навсегда с незажившим переломом души. И все же она счастлива, что жила хотя бы двадцать четыре часа из сорока двух лет. И это очень интересный момент, ведь каждый, наверное, может задать себе вопрос, а сколько именно времени я жил? По-настоящему или так, как хотелось.

Вот такие зимние воспоминания сегодня меня посетили. А ведь скоро новый февраль…