«Объяли меня воды до души моей…»Кэндзабуро Оэ 

Небо серо. Смотрю из постели в ровный свет его, как серы мои мысли, как ровно скользит глаз мой в сером заоконье, ровно, ровно… И так каждый день, без начала и конца, словно вынули радость из души моей и оставили серое на сером, в сером. Нет любви – нет света. Не болит, не тянет – пустота. Когда там появятся растения, рыбы, звери, когда озарит их мир?!

Открываю почту. Письмо пришло, подтверждение, что приглашение на работу остаётся в силе. Усмехаюсь. Глупо ехать туда, куда уехал и ОН, но мне нужна работа. Нужна ли?

Смотрю в себя, смотрю на себя со стороны: много времени прошло, слишком много, чтобы была надежда, чтобы хоть какое-то чувство выжило. Всё в полном штиле. В полном безмолвии, словно бы в серой туманной вате. Зачем тогда ехать. Зачем, зная, что там будет тот человек, который ушел?! Ан нет, пишу в ответ, что прибуду к середине семестра.

Нехитрый скарб старого холостяка: пара синих чулок (по последней моде) и серое суконное платье, пожалуй еще башмаки на толстой подошве. Книги прибудут чуть позже, когда будет понятно, где я буду жить. Буду ли?

Холмистый горизонт, леса, реки, (что там еще?) заволакивает серым паровозным дымом. Я думаю, да нет, глупости, я не думаю ни о чем, метроном сердца отмеряет одинаковые мгновения. Картинка застыла, картинка движется, снова станция, снова едем, только всё это забыли раскрасить. Не сепия, нет, ещё безотраднее: оттенки серого. Я умерла и осталась на черно-белой пленке, а движение вокруг – статисты, а вот эта вот трещина на асфальтированной платформе – дефект плёнки.

Меня встречают на станции. Рассказывают, что… не важно, мне всё равно, где читать лекции. Римское право столь же мертво, сколь и я, хотя в моих устах омертвела бы любая дисциплина… холодной, холодной звал он меня. Я приближаюсь и к нему тоже и ничего не ощущаю. Да, пожалуй, тут очень тихо: закрытое частное учебное заведение во глубине лесов – целебный воздух, шум ветра в высоких ветвях и резные тени на песчаных дорожках – простор для фото – любителя старых камер и истлевших дагерротипов. Воздух прохладен: суконное платье как раз по погоде.

Думаю о том, что забыла о… о чем же? Капля чирком по щеке. О зонте забыла. Зачем плывущему зонт?

Вот и прибежище. Простая обстановка – ничего лишнего. Достаю ноутбук, захожу в сеть. Писем нет. Ничего нет. Серый цвет сменяется сумерками. Тихий стук в дверь. Пришла соседка. Она тут давно, с начала семестра. Зовет ужинать. Энергичная, пожалуй, чуть меня постарше, но выглядит много лучше. Что же, пусть будет ужин с ней. Черные волосы моей спутницы треплет ветер. Я думаю о морском дне в осеннюю пору, когда ламинария отмирает в преддверии зимы. Она такая же темная, как пряди ее волос. Пересекаем внутренний (почему внутренний? Наверное, потому что непарадный) двор и входим в столовую. Почти никого. Едим, жуем пищу, питаемся. Мария – это ее имя. Пусть будет. Так хорошо: чисто и немного по-библейски.

Нет, не пронесло. Уже на выходе из столовой сталкиваемся нос к носу с НИМ. Конечно, он знаком с Марией. Она представляет меня. Не надо, я уже его знаю, довольно давно и хорошо. Выхожу в ночь. Мария догоняет. Конечно, следует вопрос «что у тебя с ним?». Ничего, уже давно абсолютно ничего.

Лежу в постели, пытаясь проанализировать, как я себя вела. Пожалуй, никак. Вот и хорошо. Так и должно быть.

Утро, будильник, душ и кофе. Завтрак излишен, спасибо Мария. Иду к учебному корпусу. На крыльце – девушки в сизых форменных платьях. О, конечно, вот еще что я забыла: школа женская. Мне хочется захохотать в голос. Вместо этого я зову в класс и иду туда же. Лекции, лекции, большая перемена, знакомство с коллективом, да-да, спасибо, я замечательно устроилась, всё хорошо, спасибо, нет, помощи не надо, да, спасибо, давайте отобедаем, нет, я не ем жареного, благодарю, вот соль, студентыпрошувкласс, вот и вечер. Закрываю классный журнал, выхожу, запираю кабинет. В коридоре сумеречно, пусто и тихо. Иду к выходу. Мне кажется, глубоко под осенней водой в темном лесном озере более оживленно, чем в этом коридоре.

Девушка чуть не налетает на меня, выскочив из-под лестницы, волосы ее растрепаны, глаза взблескивают. Я здороваюсь с ней, но, кажется, она меня не замечает. Зато замечает ОН, выскочивший оттуда же вслед за девушкой. Бросает, что зря я здесь, а, впрочем, всё равно. Мне тоже всё равно, думаю я, и иду себе спать.

Сплю плохо. В основном, из-за полного отсутствия эмоций. Снится вязкое, в котором застреваю всё глубже. Будит стук в дверь. Мария пришла за мной: скоро начнутся лекции.

Присматриваюсь к девушкам. Пожалуй, вот эту я видела вчера в коридоре. Красивые карие глаза, очень красивые, а еще хорошо отвечает, ну что же, какая мне разница до всего остального. Если его поймают, плохо будет ему, не мне, ну и, пожалуй, как всегда, плохо будет его тихой бесцветной жене. Я думаю обо всем так отстраненно, словно смотрю на всё через толстое зеленое стекло, пуленепробиваемое, кое приглушает все звуки.

Вечером я долго стою на крыльце, потом иду вглубь леса, к воде. Сухой камыш шуршит приглушенно. Я спускаюсь к кромке воды. Туда, где почва пропитана влагой, чтобы дотянуться до темной воды, миг, еще миг, и вот холодные пальцы касаются холодной воды. Нет никакой разницы между температурой моего тела и этой водой.

Вздрагиваю: голоса. Женщина, пытаясь говорить тихо, давит извечную эмоцию «нетнетнет, янемогу,немогубольше». В ответ – знакомый бархатно-низкий голос, слов не разобрать, да они и не важны, я знаю, что будет дальше. Так и есть: поцелуи, прерывистые и страстные… я нарочито громко чихаю, давая возможность любовникам ретироваться (и тут же кто-то почти бесшумно и быстро скрывается в лесу, или мне лишь кажется промельк сероватого силуэта на фоне заката в раздвинувшихся на мгновение и вновь сомкнувшихся ветвях?). Женщина почти успевает удалиться (в сумерках я вижу, как скрываются за поворотом дорожки волосы-ламинарии), а ОН намерено (?) мешкает. Удивлен. Шпионю? Нет, конечно: кажу на воду. Хотя куда ему помнить, что меня всегда тянет к осенней воде. Стою и жду, когда он пожмет, по обыкновению, плечами и уйдёт. По влажным доскам дохожу до края мостков, снимаю башмаки, стягиваю чулки и, примостившись на краю, тихо, без единого всплеска опускаю ноги в воду. Сижу и слушаю вечер, долго, долго, пока совсем не опускается ночь.

С мокрыми ногами в ботинках и чулками в руках иду спать. Когда подхожу к дому, застаю необычное оживление. Под окнами, где жили девочки, толпятся ученицы, учителя, небольшое пространство ограничено лентой, какую натягивают полицейские вокруг места преступления. Всё как во сне: огоньки мелькают сквозь колебания воды, там, наверху, наверное, жизнь, может быть, и смерть тоже, а у меня внутри отражается их внешний джаз: бессмысленное, на первый взгляд, смешение звуков. Директор что-то сбивчиво говорит, следователю, наверное. Карета скорой помощи отъезжает.

Почти ничего не меняется. Только пропадает девушка с красивыми карими глазами, да ненадолго – Мария. Вот и всё. Коллеги шушукаются, что сестра Марии выбросилась из окна от несчастной любви. Он несчастной – вряд ли, думается мне, от разделенной ИМ… со многими. Не каждый может принять. Вот так вернее. Да. Так – совершенно точно.

Еще одно: в этой кутерьме я куда-то посеяла свои чудесные синие чулки. Как глупо. Надо съездить в город, чтобы.

Я сталкиваюсь за ежедневными обязанностями с НИМ. Как правило, мы на виду. Вернее, каждый живет своей жизнью. Глаза его жены всё также бесконечно печальны, всё также полны тоской спаниеля, которого хозяин забыл взять на осеннюю утиную охоту. А хозяин что же… да ничего, всё также очарователен, занят за обедом беседой с очередной птичкой, наверное, блистает на лекциях, где-то гуляет в сумерках.

Возвращается Мария. Все делают вид, что ничего не произошло: такт и деликатность – таковы негласные правила сплоченного коллектива. И только руки Марии, белопястные руки Марии, худые и нервные, все в синих жилках, теребят платок, край юбки, вертят карандаш. Иногда она вскидывает голову на меня, вопрос вот-вот должен слететь с губ, но я смотрю на нее спокойно, как спокоен в сумерках мерный дождь за окном, смывающий самую мысль о тепле и лете, и Мария смаргивает, опускает голову, каменея, и идет в свой класс, чтобы рассказать девочкам о любовной лирике.

Накануне поездки в город за чулками я застаю Марию плачущей. Дверь комнаты ее упорно не хочет открываться, но слезы ее явно не этим вызваны. В какой-то момент, когда я справляюсь с замком, она ловит меня за руки и тянет за собой. Дверь захлопывается. Мне совсем не хочется слушать ее «я не понимаю, не понимаю, не понимаю, что не так, он ведь не лгал, нет, просто «та, другая, попросила молчать о ней», вот я и не могла подумать, что другая – это сестра, а когда она узнала… знаешь, что самое… я люблю его, люблю, и он… он тоже, зачем же ему другие, зачем, как он может и их любить… одной частью своего сердца я знаю, что он виноват, а другой – нет, что он хороший, правда же, правда, правда?!?!?!» Мария смотрит на меня, и слезы текут по ее щекам вместе с тушью. Сейчас она – само эстетическое наслаждение: тонкая девочка, почти утонувшая в неохватной печали. Я говорю: «Правда. Он – лучший», — и ухожу спать.

Утро встречает меня растерянным директором, он разводит руками, извиняясь: «Жена опять взяла машину, не сказав, простите, милые» (нас, училок, которые хотят в город за чулками и прочими шляпками и шпильками, несколько). Дамы разочарованно вздыхают, а я решаю прогуляться по лесу до большой дороги, авось, мне повезет, и кто-то подбросит меня до города.

С веток сочится вчерашний дождь, под ногами вязко похлюпывает, влажный воздух холодеет и пропитывает одежду, мне всё меньше хочется идти к дороге, но возвращаться – еще меньше, и я продолжаю свой путь, думая, что за следующим поворотом нарисуется волглая скамейка, вся в мокрых листьях.

Дорога здесь делает резкий поворот, поэтому я не сразу заметила, а, увидев маленькую директорскую машинку, объявшую капотом придорожное дерево, опять не заметила теперь уже под ногами, поскользнулась, попыталась ухватиться руками за воздух, и всем телом, распахнувшимся плащом, платьем, зонтом, ботинками, скучными черными колготками, руками и одной щекой, правой, рухнула на дорогу, прямо в то, на чем оскользнулась. Понимание приходило рывками, как вталкивают воздух в грудь к свежеутопленному, а когда я осознала, в чем сижу и что рассматриваю, то я погрузилась в спокойную воду созерцания, наверное, надолго. Так меня и нашли. Думаете, шок способен вырвать из ваты сна, думаете, хоть что-то во мне шевельнулось, проснулось, ожило, хотя бы заболело? Нет. Я сидела в луже крови, вытекшей из НЕГО, огромной, густой и темной, смешавшейся с осенней водой и грязью, а ОН лежал на дороге, головой в выбоине, и смотрел отверстыми серыми глазами в серое небо. Нетронутым осталось, наверное, только его лицо.

Потом было много вопросов. Много – о прошлом, о мотивах, о настоящем, зачем приехала, что ждала. Не вполне увязывалось в стройную картину, пожалуй, только одно: когда я ждала поездки в город, машины директора уже не было. Конечно, ее взяла не жена директора, она ушла утром поболтать с одной из училок, а машину кто-то угнал, уж не я ли заранее, чтобы отвести от себя подозрение. И ещё: радом с НИМ, прямо в этой жиже, нашли мои чулки, те самые, синие.

Я не слишком-то ценю свою серую жизнь, но именно чулки, нагло подброшенные, отвратили меня окончательно от игр в благородство. Мне всё равно было, поверят ли мне в то, что я видела, у кого ещё был мотив, более, возможно, веский, чем у меня.

Не знаю, кого именно в итоге арестовали, потому что я уехала раньше.

Сейчас, глядя иногда на прошлые события из глубин утекшей воды моей жизни, для меня нет сомнений, особенно в том, что я не видела ничего более разумного, более исполненного любовью, чем это чудовищное (пожалуй, иначе не скажешь) убийство.