Цивунин Владимир: Время хоморайтера. Графомания в толстых журналах

Опубликовано автором
Время хоморайтера
«Критики любят смутные, невнятные книги. Они могут без конца говорить о них, спорить, возводить дворцы собственных теорий. Пусть-ка прочитают рассказ Бунина «Мадрид» и после него попытаются болтать». Реваз Инанишвили1
Лет десять назад привлекла меня в «Новом мире» статья Евгения Храмова, в которой победно говорилось о неотвратимом конце графомании. Дескать, теперь, когда исчез государственный заказ на «нужную» литературу, каждый может выпустить книгу, но — за свой счет, а издательства и литературные журналы слабой поэзии потрафлять уже не будут. Радость поэта оказалась преждевременной.
Во-первых, обилие стихотворных книжек «за свой счет», лёгкость их выпуска, снижают удельный вес в них здоровой поэзии, разглядеть которую среди поэтически-немощной продукции стало ещё более непросто. Во-вторых, от напора подобного творчества оказались не застрахованы и толстые журналы. Причина прозаична: экономическая несамостоятельность этих не вписывающихся в рыночные отношения изданий. Иные публикации в них — явно «дань благодарности» финансовым донорам; через них и просачивается литературно-незрелая сукровица.
Чем другим объяснить появление на страницах более чем солидного журнала поразившей меня подборки с таким, например, стихотворением:
* * *
Ну все. Прошло. Теперь свободен.
Местами занялся рассвет.
И снова буду я пригоден.
Вдохнуть легко потоком лет.
Недалеко же я ушел, пока скрутил
Воображенье в одну точку,
В тебя одну. Чуть не сгубил
И до последнего листочка
Так неумело распустил.
А здесь веранда, скоро чай,
Хозяйка расставляет стулья,
На занавеске — свет и тень,
Вдали — причудливое пенье…
Вот так вот, чертова колдунья,
Ты слишком для меня груба…
Мой снег растаял, образуя (?—В.Ц.)
Поток с названием «судьба».
Прохлада исцеляет нервы,
Из затянувшейся петли
Освобождались капли веры
И орошали лик земли… 2
Я уж не говорю о том, что соотношения между некоторыми словами в этом стихотворении звучат странно для русского слуха. Но я хочу спросить: стихотворение в целом — что это? Это — поэзия?!
Не знаю, зачем было журналу подавать читателю и «думы» того же автора:
Поднявшись до масштабности задачи,
Увидишь вдруг причины для нее, —
Она нужна для радости и плача,
А мы нужны для замысла… и все?
. . .
Нам лучше жить без веры и печали,
Без горечи утрат и без любви, —
Мы все когда-то так и начинали;
Но отчего так больно, черт возьми?
. . .
Поднявшись до масштабности задачи,
Увидишь вдруг причины для нее, —
Скажи «спасибо»… и потребуй сдачи,
И всю отдай за милосердие ее…» 3
Немного жаль человека, искренно трудившегося над этими строчками (потому — не буду его здесь называть). За какие грехи незадачливый автор выставлен на всеобщее обозрение? Это при том, что стихам многих давно сложившихся русских поэтов журнал может предоставить лишь общую площадь под каким-нибудь коллективным названием: «Стихи орловских поэтов», «Приднестровская муза», а то и вовсе… «Мозаика». Вот уж действительно, — «молчите, Тряпкин и Рубцов, / Поэты русской резервации» (Ю. Кузнецов).
Однако, если нагромождения слабой поэзии перед читателем — и реальность, то не столько временна’я, сколько неизбежная и объяснимая. С тем, что принято называть графоманией, в общем-то, всё ясно. Но есть у нынешнего времени и иная, особая примета. А именно — явление читающей публике совершенно новой генерации стихотворцев, генерации интеллектуальной, филологически подкованной, остроумной, ужасно талантливой и… так же не имеющей что сказать.
* * *
Традиционный образ графомана примерно таков: не шибко грамотный, перезрелый (как раз где-то моего возраста) мужик, кое-как владеющий рифмой, хуже — ритмом и почти никак — мыслью, во всяком случае — мыслью собственной. Но… «Всё в мире изменил прогресс. Как быть? Меняется и бес», — признаётся «наставник» Фауста (Гёте-Пастернак). Графоман стал утончённее, изысканнее, «оригинальнее». Теперь это профессиональный литератор, много знающий, везде и во всём побывавший, словом — искушённый. Его, умного, и обозвать-то графоманом боязно. Я назову его… хоморайтером — калька та же, но по звучанию — ближе к языковому стилю «нового литературоведения».
Так вот, хоморайтер (далее — без курсива) не настолько прост, чтобы легко выдать себя. Изрядный интеллектуальный запас при известной доле таланта позволяет ему глядеть на читающего свысока, подавая свои стихотворные экзерсисы с чувством значимости написанного. Как их принимает читатель — ответить за каждого не могу. Но вижу, что принимает — критика, принимают — редакторы солидных изданий.
Почему? Да потому что критику это… интересно. Он, критик, вовсе не обязан давать ответ, есть ли что-то за стихотворными ребусами дерзающего автора, имеют ли они вообще какое-то решение, какое-то содержание. Критику важно, что сделано это по определенным внутренним правилам, которые ему, критику, лестно угадать, а значит, и повозиться с этим — сто’ит затраченных свеч. Следствие: хоморайтера готовы представить, о нём — пишут.
Что касается редакторов, то, надо полагать, перебравшему в своей жизни не один пуд бумаги с хорошими и плохими строчками всё давным-давно осточертело: привычных тем в лирике не много. Вот и цепляется такой редактор с радостью за всякое «необщее выраженье» (разумеется, лишь бы оно не было совсем уж неграмотным, хотя, как видим — и такое случается). Следствие: хоморайтера — печатают.
Итак, хоморайтера печатают, о нем пишут. Чего ещё надо для «общественного признания»? Следствие: хоморайтер нередко становится лауреатом той или иной премии.
Но поздравлять не хочется, да и… не с чем. Признание печатных органов и литературных сайтов, где обыкновенно свои пишут о своих — ещё не есть признание далёкого от их кулуарных отношений читателя (эту разность отметила и Марина Кулакова; «Знамя» N10, 2001). А без такого, именно незнакомого, «критика», чье существование являлось бы залогом дальнейшего потенциала — очень сомнительны шансы на литературное долголетие, и главную проверку — испытание временем — сегодняшние новые вряд ли пройдут.
Я не знаю, в души скольких людей западёт такое, например, признание4 (в нем восемь строф, но, думается, сократить его, публикуя эту статью, редакции было бы несложно):
Honey moon (Ласточке)
Взяв дугу горизонта наперевес,
солнце врезалось в столетний лес,
и я самый грешный из наших дней
отсекал до корней.
Вдоль по склонам проскакивали бугры,
словно голые ржавые топоры.
И обернувшись, каждый куст
рассыпался в хруст.
Я ехал, я так любил тебя,
чтобы в сердце билось два воробья,
чтобы мой позавчерашний храп
убегал, как от хозяина раб.
По протокам проскакивали угри,
точили низ ледяной горы,
а потом кукушкино яйцо
бросали под колесо.
Рассвет стоял в ветровом стекле,
он был единственным на земле,
он выползал, он тщедушил бровь.
У него была кровь.
И я не дышал, как на море штиль,
завернув тебя в небольшой наряд,
я вёз твою матку за тысячу миль.
Много дней подряд.
Она там плыла, как лицо в серьгах,
в фотографических мозгах,
как царевна в серебряном гамаке.
Раскачиваясь в глубоке.
Из морей выпрыгивали киты,
и глубины на миг становились пусты.
И цветастые клевера вороха
Вплетались в коровьи потроха.
5 июня 99
Ознакомляясь с этим «рифмическим реестром», я только досадовал: ну отчего же автор завернул что-то дорогое ему в небольшой наряд. Неужели не мог — в большой! Впрочем, заканчивается всё хорошо: «вороха» вплетались-таки в «потроха». Ну и славно.
* * *
Сегодня стало позволительно подать за поэзию (поскольку «взрослый» толстый журнал всё-таки не испытательное поле очередной литстудии) и нечто подобное стихотворению (здесь — целиком) одной юной поэтессы5:
Молись белому листу,
молись белому листу,
молись белому листу…
Собственно, я бы строгой границы между графоманом и хоморайтером — не провёл. Как не определил бы чёткую грань и между хоморайтером и поэтом, графоманом и поэтом, — никому не заказано вольно или, чаще, невольно оказываться в разных бытийных ролях. Что, кстати, не так уж редко и происходит. Потому и претензии мои — не столько к самим авторам (хоморайтерам, графоманам, стихотворцам — назвать можно как угодно, но для меня они в с е — сначала поэты), сколько к литературной свите, делающей своих королей.
Вряд ли обрадовал бы автора мой отзыв на такие, например, строчки:
«Полыхнет окно прежней болью,
Я склонюсь плечом на ограде,
Ты встречай меня хлебом-солью
в самом красном своем наряде…»
Или на такие:
«Знает только москворецкая хула,
Что мне сердце без печали не болит…»
Слишком неграмотно, слишком не по-русски звучат эти наборы хороших русских слов. Казалось бы, просто улыбнуться да и забыть: симптом ясен. Не угадали. «В настоящее время работает профессором литературы Стивенс-колледжа в штате Нью-Джерси, США», — сообщает о своем авторе небольшая поэтическая книжка6 (а вот тут и хорошо, что — не большая), из которой я взял эти два примера.
Так что соотношение графоман / хоморайтер зависит, видимо, лишь от разницы в дерзновении. Первому дерзать труднее: и силёнки ещё не те, и подначки со стороны группы поддержки не достаточно (обычно лишь самые близкие друзья да, может, домочадцы). Второй же — благодаря поощрению извне (ибо подключаются критики, редакторы, журналисты) — смело дерзает, поэтому, казалось бы, всегда свеж и оригинален. Но — не свеж и не оригинален.
(Здесь позволю себе отступление от жанра обычной журнальной статьи. Не так давно появилась у меня привычка — без определенной цели, для самого себя, вести заметки о прочитанном. Пожалуй, некоторые записи прямо здесь и приведу).
* * *
[ Из личных дневниковых записей «О прочитанном» ]
19 апреля 01, чт.
Листаю взятые вчера в библиотеке журналы. Стихи в них не то что нехороши, а до безликости похожи, причем у довольно разных авторов.
Вот Кибиров («Знамя», 10/00):
«И вот февраль. Достать чернил, и паркер,
подаренный тобой, заправив, выпив чарку-
другую италийского вина,
писать тебе с утра и до темна,
себе писать с темна и до утра:
«Пора, мой друг, действительно пора…»
Полина Иванова («Дружба народов», 2/01):
«Свое отчаянье отважно
вверяя прихоти пера,
пиши — а что — уже неважно.
Черкни: пора, мой друг, пора!…»
Ожгись о ледяное ложе
и взвизгни, как бензопила:
Онегин, я тогда моложе,
я лучше, кажется, была!»
Прошелести, как рощи голы,
пока, галдя наперебой,
уже готовые глаголы
в тебе тусуются гурьбой…»
Её же, на этой же странице:
«Февраль. И всюду — белизна,
как упаковочная вата.
Но далеко до плагиата,
хоть и блистательна блесна.
. . .
Любви все возрасты покорны.
И, подтверждая правоту,
подобно горсточке попкорна,
глаголы курвятся во рту».
Или другая парочка примеров — уже без имен, потому что разницы-то, в сущности, нет:
«…Вот и зрит в речныя воды
раскуроченным челом
вместо Статуи Свободы —
дева старая с веслом.
. . .
И, на время заглянувши,
все нутро перевернувши,
ну а трахнуться — струхнувши,
чтоб отчалил, наконец…»
«…Оба желудочка ноют и ноют!
Не говоря уж про все остальное,
не говоря уж про место срамное…
Трахаться хочешь? — Хочу!
Кто же не хочет. Но дело не в этом…»
Словно кусочки этакой уютной и унылой эпистолярной поэмки. А ведь — разные журналы, разные авторы. Читая такое, вдруг вспоминаю Георгия Иванова. «Скучно, скучно мне до одурения…»
* * *
Об этих примерах мы ещё вспомним, а пока посмотрим, каковы же критерии нынешних оценок в поэзии. Это опять к вопросу «О королях и литературной свите». Продолжаю обращение к своим прежним запискам.
* * *
[ Из личных дневниковых записей «О прочитанном» ]
20 апреля 01
Еще в том же, 10-м, номере «Знамени» — рецензия Марии Бондаренко на книгу Алексея Денисова «Нежное согласное» (Тверь, 28 с., 200 экз.). Рецензия — с явно положительной оценкой. Попробуем ее перечитать.
«Реплики из псевдо-диалогов из псевдо-жизни, цитаты и псевдо-цитаты из высокой поэзии — силятся соткаться в единое целое. В конце текст самоуничтожается так же фантасмагорично, как и родился…»
Псевдо-, псевдо-… Но — дальше.
«Эмоция, живущая в тексте словно сама по себе, не торопится срастись с функциональной позицией «я», находящейся в центре поэтической структуры и подчиняющей себе все пространство текста. Эмоция заполняет формальную пустоту лирического субъекта случайно. Так рождается случайный, «блуждающий» лирический герой, вернее было бы сказать, лирический героизм, свойство без носителя, симулякр. Это создает эффект отстранения, а вместе с ним эффект иронии, который (что важно!) не есть исходное намерение, а только эпифеномен, побочный эффект самого текста…»
Нет, мне до понимания столь сложных, многоэтажных мыслительных построений никогда не дорасти. А вот, наверно, самое важное?
«Смысл новой фразы складывается из всех составляющих и в то же время не равен их сумме: поэтическая декларация метода + еще какое-то лирическое, трудновыразимое ощущение опустошения, отказа, сожаления, слабости — знаменитые «жертвы искусству». На наших глазах совершается чудо: неуловимая фаза зарождения мысли-музыки в самом языке и титаническое усилие метаморфозы — не изображены, а выражены. Так рождается стиль «нежного согласного», новый «нежный стиль»…
Нет, далее цитировать сил нет. Впрочем, вот и конец близок.
«…Нежно и неотвратимо он останавливает инерцию речи и инерцию бытия, по буддийскому принципу следуя по пути наименьшего сопротивления, подчиняясь этой инерции. И побеждает.
Мария Бондаренко»
Уф-ф… Что ж, всё ясно: буддийский принцип. Одно непонятно. Адресат у каждого пишущего свой: кто для современника пишет (Евт.); кто, вне времени, для читателя вообще; кто, в обход канонов, адресуясь прямо к Богу. А оказывается, можно писать непосредственно… для филологов? И — побеждать?!
Кстати, в том же номере — большая подборка этого автора, Алексея Денисова. Примеры? Да нет, и хотел, да лень стало. Хотя, признаться, есть, есть человеческие строчки.
Но скучно, скучно… Читатель берется за чтение, чтобы узнавать, а не исследовать. Пройдет лет сколько-то, и подобные творения не смогут быть интересными тогдашним не только читателю, но и филологу тоже. Что ж, пусть их. Пусть сегодня потешатся.
28 апреля 01
Всё же приведу пару выдержек из стихов Алексея Денисова.
«…я спросил у ясеня тополя и амурского бархата
кто моя любимая почему не знаю
деревья мне ответили у жены спрашивай
и долго после шумели смеялись наверное…»
Это — из лучшего (для меня) стихотворения подборки. Ну и вот ещё:
«…об образе пушкина в романе пелевина «чапаев и пустота»
о том что молчит природа в лице кота
о том что чудеса и леший в моде…»
Опять, опять всё то же самое… Хотя стихи Денисова — это всё же получше, хотя бы человечески понятнее, чем умствования доброго о них отзыва Марии Бондаренко. И всё же: в сведениях об авторе указан адрес в интернете, по которому можно найти «тексты» (как сейчас говорят) А.Д. — да нет уж, спасибо.
30 апреля 01
Вот, опять же к теме. Коля Кузьмин7 вернулся недавно из Москвы, привёз стихи двух авторов — его друзей. И что же? Он с азартом читает, а мне — скучно. Опять то же самое: нашлёпки, нашлёпки из Пушкина, из ещё кого-нибудь…
Вроде и претензии на оригинальность, а в сущности — словеса, словеса… Жонглирование вроде бы и собственными ухарскими, смелыми образами, а по сути — какие они там собственные. Так, дух времени — не более: без глубины, без собственной крови. Общепоэтическая хулиганско-бродяжья романтика. Если местами и интересно, то так, как может быть интересно плебейское ёрничество. А наших поэтов собственное плебейство, похоже, очень даже устраивает. Можно даже кичиться: «Дети ножа и нагана…».
Самое смешное, спрашиваю у Коли: да ты покажи хоть одно стихотворение своих «оригиналов», чтоб хотя бы без цитаты из Пушкина. Он — пожалуйста, и начинает читать. Вскоре смущенно осекается: а да, вот есть тут из Пушкина. Подвели друзья…
28 июня 2001
Взял ещё партию журналов. Неожиданно порадовал последний номер «Ариона» (1/2001), раньше я этот журнал не так ценил. Особенно статьи — почти все прочитал с интересом. Ну и стихи многие тоже.
Вот «Знамя» N 4/2001. Батюшки, опять (это та, что в том году была?) Елена Лазуткина. Ну, попробуем ещё раз глянуть. Опять — стихотворение целиком.
Людям моего клана не о чем петь.
Люди моего клана не хотят говорить.
Их стальные глаза
холодно поблескивают
из-под век.
Люди моего клана
без перчаток.
Что тут скажешь? Да ничего не скажешь. Не нам за такое отвечать…
Вот стихи Дмитрия Воденникова. Игорь, как спец по столичным и «ПЕНклабовским» делам8, говорит, что это и есть тот «Лодейников», который ведет на радио передачи с Ксенией Липановой. Что ж, очень может быть. Уже до чтения, при одном только взгляде на страницу, понимаешь: товарищ «с претензиями». Что-то — шрифтами разными подано, что-то — разными язы’ками. Ну, с претензиями так с претензиями. Значит, самостоятелен, за другими вслед не гонится. Но читаем — йох:
«Пепел Настасьи Филипповны и Хлестакова стучит в моем сердце…»
Дальше я не читаю. Просто сразу зубы заныли.
Возьмём другой номер. Вот 5-й за этот же год, тоже «Знамя». Кого он нам представит? Так, Айзенберг, Ратгауз… Хорошо. Это я читаю. Но кто ещё? Арабов?! Да тут же и Пригов?! Ну и номерок (ну и погодка нынче на литературном дворе)!
Ну Пригов, что — Пригов? Есть поэты, и есть Пригов. Когда-то казалось смешно. Сейчас сей «мефистофель» уже не справляется со своими обязанностями. Да и зачем уже.
Арабов вот. Ну, глянем.
Стихотворение «Сумма теологии». Многообещающе. С начала и начнём:
«…Вновь я посетил тот уголок земли…»
Ну нет!.. Всё!!!
1 июля 2001
Решил всё-таки осилить хотя бы Арабова целиком, всё-таки — лауреат самого поэтически-гостеприимного журнала (правда, «Цезариаду» его, помнится, и дочитывать не стал, не царское это дело). Прошел до конца. Потом подумал — зачем? Ведь то же самое я уже читал. У Бродского. Ну, не читал, так — мог прочитать. Ну хоть вот это:
«…и мыслит, что на дороге, которая далека,
остаются следы, но всегда исчезает нога».
И вообще, скчно. (Случайная опечатка, а… действительно, скчно).
«Где же гипсовая античность? Где гипсовый пионер
в коротких трусах без члена?»
«Трусы без члена»… Хорошая поэтическая находка. Точнее — видимо, всё-таки потеря? И то сказать, даже авторитетному поэту случается иногда несколько подрастеряться:
«…что поделать нам,
какие слова подобрать и позы?»
Да любые, милейший. Любые. Как слова, так и позы. Бумага — стерпит, до читателя ее — донесут. За последнего, правда, — чтобы оптом — не берусь ответить.
2 июля 2001
За читателя — и воспитывая читателя — беспристрастнее может высказаться критик. Одного мы здесь послушали. Посмотрим, что станет говорить другой.
Вот статья Марины Кулаковой «Взгляд Александра Ерёменко». Помню, помню этого поэта. Ещё по его статье «Двенадцать лет в литературе», что была в журнале «Юность» в конце 80-х. О чём была та статья? Да вот — о том, что человек пишет, пишет, а его не печатают, не печатают.
Теперь о Ерёменко говорят другое (статья Кулаковой — не первая, что попадается мне об А.Е. в последнее время), а именно: что человек — молчит. Не пишет. Но и это — уже тема. Однако довольно отвлекаться. Читаем:
«Реальному миру он (Ерёменко.—В.Ц.) не доверяет ни в чем. Энергия творчества приобретает у него причудливые фантастические формы мысленного конструирования, а точнее, мысленного высвобождения мира, тесно сопряженного с реальным, но другого…»
Ценное замечание? Не знаю. Автор, не доверяющий реальному миру, то есть моему миру — как он вызовет моё доверие?.. Но посмотрим, тут приводятся и примеры.
«…Я там умер вчера. И до ужаса слышно мне было,
как по твердой дороге рабочая лошадь прошла,
и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,
лошадиная сила вращалась, как бензопила…»
Но — почему?! Почему? Опять — бензопила?! Но я ж только недавно о ней, метафорической бензопиле, читал — не то у Пушкина, не то у Полины Ивановой…
Ну как это всё? Ведь могло быть и интересно, и живо, когда бы не было, из-за таких вот «мелочей», так однообразно-скучно и искусственно.
Ведь вот другие строки, приведенные в этой же статье:
«…Но как я люблю этот гипсовый шок,
и запрограммированное уродство,
где гладкого глаза пустой лепесток
гвоздём проковырян для пущего сходства…»
Ведь хорошо же сказано! А потому тем более обидно, что об этом уже только в моих здесь примерах сколько раз помянуто. И даже жаль, что полинывановская тетка с веслом и арабовский пионер попали мне на глаза раньше, чем гипс Ерёменко.
А в целом — скучно. Скучно. Выть хочется.
17 июля 2001
В 6-м номере «Нового мира» — статья Владимира Новикова о… филологической поэзии (видать, не одного меня допекло). Хорошая статья. Правда, с небольшой, на мой взгляд, ошибочкой насчет истории с рифмой «Франсуа /или/ Антуан». Насколько помню, в роли мандельштамовского «незадачливого» оппонента оказывался не Липкин, а Тарковский9.
Ещё жаль, что-то много он, Новиков, об Амелине упоминает. Например, так:
«Таким чисто лабораторным трудом однажды занялся Максим Амелин. Практическое литературное значение этой несмешной игры мне пока не ясно».
Что до литературного значения, оно оценится позже, а практическое — уже сейчас очевидно: его, Амелина, печатают, премии вон дают, Новиков вон всё вокруг да около ходит, не зная, как подступиться — и то хорошо: ан имя-то и на слуху.
* * *
Но, отбросив иронию, — почему же многие от мозга идущие словесные конструкции (а уж «оригинальные» — дальше некуда) являют собой не более чем обыкновенную графоманию, или графоманус вульгарис? Где симптомы этой болезни в литературе?
Да не так глубоко и спрятаны. И интеллектуальный хоморайтер мало отличается от привычного нам графомана в первую очередь н е о б я з а т е л ь н ос т ь ю своих текстов10. Графоман может написать об одном, но с тем же успехом — о другом, и — ничего не изменится: равно’ беспомощно. И хоморайтер — может взять один образный ряд (или — ворох образов), а может — другой, и тоже — мало что изменится.
Между тем, графомана никто (или почти никто) не читает — это ж какая пытка. Творения хоморайтера — читают. Они скучны — не всем. Когда-то один юноша в частном разговоре признался: «Чем непонятнее стихи, тем они для меня выше поэтически». Показательный критерий.
Непонятным предстаёт таинственное, то есть то, что в глубине своей имеет простую ясность и непонятно лишь стороннему поверхностному взгляду. Но непонятным остаётся и то, что не отделено от хаоса, что в самом себе ничего, кроме хаоса, не имеет. В чем никакой внутренней глубины попросту нет. Иногда это также выдаётся за искусство. И даже может иметь свой резон: да, хаос, но из этих элементов хаоса, таки специально (хоть и случайно) автором отобранных, «вдумчивый» читатель (созерцатель) сам выстроит то, что’ сумеет в них узреть. А уж в том, что он, читатель-интеллектуал, хоть что-то для себя увидит, можете не сомневаться. Именно на это он и купится.
Однако в первом варианте, при постижении таинственного, происходит диалог автора с читателем. И возникает — вслед за пониманием — с о п е р е ж и в а н и е. В идеальном, конечно, случае.
Во втором варианте, с непонятностью, у каждого свой псевдо-диалог: сам с собой или с двойниками-сотоварищами говорит автор, сам с собой говорит читатель. (Замок Снежной королевы, где каждый пытается составить слово «вечность» из холодных, бездушных кусочков? Или палата как раз той больницы, которую в другое, незабытое ещё время так страшились именно интеллектуалы?) Общения нет, приемо-передачи — ни чувств, ни мыслей — нет.
Оно и на руку последнему времени: чем сильнее раздроблен человеческий конгломерат, тем легче его «глобализовать».
* * *
Сила откровения доступна порой даже слабому поэту. А вот хоморайтер, гораздо более талантливый как стихотворец, — подняться до откровения не может. Не потому, что у него нет сокровенного, а потому, что для хоморайтера сокровенное не может быть предметом его поэзии. Он страх как боится оказаться банальным, а сокровенное почти всегда до беспомощности банально. Вот и приходится маскировать его либо максимально отдаленной от болевой точки сетью метафор, либо ироническим пасьянсом из словечек и оборотов, насквозь привычных любому живущему здесь и сегодня.
Кстати, подмигивание именно насквозь привычными образами — не только кратчайший путь к читателю (через «общих знакомых»). Это, надо признать, и экзистенциально безопаснее. Как безопаснее — и экономичнее — манипулирование хрестоматийными строчками предшественников-поэтов (не предшественников-хоморайтеров, поскольку те — уже вторичны и к новому употреблению не годны). Причем строчками, отполированными — от непотребно частого использования — до состояния муляжей (опять же, техника безопасности: чтоб уж ни занозы).
И в муляж строки живого (по Кибирову — «вертлявого«) Пушкина превращает вовсе не «медведь духовности великой«, а именно амикошонские старания хоморайтеров (того же Кибирова).
А за «вертлявого», когда это не дружеская шутка близкого человека, Александр Сергеевич мог бы и к баръеру вызвать. В некоторых случаях у него чувства юмора тоже недоставало.
* * *
Вообще, о так называемой «центонности» как приеме. Словечко, признаюсь, для меня довольно новое. Но вполне допускаю, что такой термин в искусствоведении всё же имеется. И даже — что не вчера, на потребу очередному «новому» искусству, придуман. Рискну также (ну хоть бы словарь под рукой был, что ли) предположить, что’ именно он может обозначать. Вероятно, центонность — это что-то вроде «использования явных или скрытых цитат для, — это я так думаю, — обогащения смысла изображенного, для его большей объемности, и, как это ни парадоксально, большей точности»?
А вовсе не в качестве первых попавшихся заплаток на канве текста или в качестве «разогревающей строки». Оба последних случая (а попадаешь почему-то именно на них) — обыкновенная халтура, облегчающая работу стихотворца. И, смею предположить, к центонности они не имеют никакого отношения11. Если они что и прибавляют к смыслам сказанного, то только одно: что всё написанное там — написано понарошку, что автор ни за что не отвечает. Более того — что в конечном счете разговаривать он с нами — не хочет.
* * *
Впрочем, в век, когда в цене одна развлекательность любой ценой, когда само допущение ответственности за сказанное выглядит чуть ли не дурным тоном, удивляться этому не стоило бы. Но иногда… иногда авторы переступают даже то, что мне, грешному, кажется последними границами.
«Богородица-дева, радуйся!
Я дошёл до нужного градуса.
Не один, а вдвоём с Серёгой, —
Если хочешь, смотри и трогай!..» 12
И всё? И вот так: просто написалось — значит, уже можно не прятать подальше и беречь (?) лишь для себя и друзей, а смело отдавать в печать, выносить на люди?! Прости, Господи, нас окаянных!..
А спросишь таких бодрых сочинителей, ну, хотя бы: для чего они так делают? — только плечами пожмут: «Литература — дело весёлое». И это давно не юнцы мало за что отвечающего лицейского возраста. Полагая себя людьми свободными и просвещенными (более того — культурными!), о чем-то же они думают…
Смеясь, человечество расстается со своим прошлым?.. Один пошутил, а все поверили. Кинулись повторять. А кто-то и принял за руководство к действию. Грустно и противно смотреть на таких обреченных, подобно булгаковскому «рыцарю», смеяться пожизненно, даже когда им это уже совсем-совсем не хочется.
И слава Богу, что есть ещё и те, кому понятнее — другое: «Терпеть не могу, когда люди веселятся добросовестно» (это у Стругацких; перечитайте ещё раз «Хищные вещи века»). А что до расставания с прошлым, то человечество не сможет расстаться с ним никогда. Либо перестанет быть человечеством.
* * *
Но причём тут хоморайтер? — спросят. А действительно — абсолютно ни причём. Можно иногда восхититься находчивостью, остроумием авторской подачи, даже посмеяться (как над анекдотом — при хорошем, «сытом» настроении), но если это сделано без сердца, то чтобы полюбить всё это, оставить для этого уголок в своем сердце — никогда.
И мне не жаль тут читателя. Как раз читатель-то практически неуязвим: иммунитет в таких случаях вырабатывается очень быстро, стойкий антилитературный иммунитет. (И нет ему горя, что тиражи некоммерческих литературных журналов всё падают и падают…)
Пожалеть саму литературу? Нет нужды. Это такой океан, который может принять любые потоки без ущерба для себя: глубина и очертания берегов останутся неизменными.
Жаль — обыкновенного поэта. Не играющего в литературу, не живущего за ее счет, а просто живущего — неизвестно как и неизвестно чем. И обреченного неловко терзать перо без особой надежды быть услышанным, потому что он-то и окажется потесненным на журнальных страницах, худо-бедно такую возможность дающих. Значит, именно он, не помеченный другими талантами, останется обделенным и в чувстве, что от него — что-то ждут…
* * *
Ни стихов и ни известий,
Слова некому сказать.
Жизнь, что топчется на месте,
Трудно жизнью называть.
Вспоминать мне то, что было?
Ненавидеть то, что есть?
Ртуть в термометре застыла:
Ровно минус тридцать шесть…
* * *
И снова я душу гублю.
Не жалко? Нет, всё-таки жалко.
Стихами я печку топлю.
Не жарко? Нет, всё-таки жарко.
Судьба в чём-нибудь и права,
Ведь всё так случалось и прежде:
Становятся пеплом слова
О Вере, Любви и Надежде…
Два стихотворения, первое и последнее, из маленькой книжечки13, изданной за счёт автора. Что’ между ними — от «ни стихов и ни известий» до «становятся пеплом слова»? А просто жизнь глазами обыкновенного, не великого и не ловкого поэта, когда температура вокруг него надолго застывает на анти-человеческой отметке, когда всё труднее (а надо) сопротивляться бездушному холоду. Притом ещё и радоваться жизни надо успевать.
Сегодняшнему литпроцессу это не интересно. Тем более что нет в этой книжечке ни «…пиши, а что уже не важно», ни «…себе писать с утра и дотемна». У тех, кто не обласкан вниманием, — перманентного вдохновения не бывает: не из чего и не для кого расщедриваться.
Впрочем, не каждый с правотой такой судьбы соглашается. Иной убитый всеми наполовину поэт14 может и ногой топнуть. Особенно, если чувствует себя гигантом рядом с пигмеями.
ПЫЛЬ
Меня убили все наполовину,
А мне осталось добивать себя.
И незачем вину или причину
Искать, коли в глаза глядит судьба.
Чем пустоту живую после смерти
Заполните? Ничтожеством своим?
Как горько буду я на этом свете
Грядущими сиротами любим!
Вспылит земля на резком повороте,
И отлетит живая злоба дня.
За эту пыль, за эту смерть в полете
Я всех прощу… Но кто простит меня?
(Мне здесь не на руку живая «злоба дня». Однако автор не сказал, например — сухая, и менять что-то на свой вкус и лад мне не принадлежащее — я не могу15. Но это я так, к слову).
Действительно, поэт — ни вину, ни причину — не ищет. И то, и другое он легко предоставляет иным дарованиям — в полном соответствии с «масштабностью задачи» (см. пример с первым автором). Это Юрий Кузнецов. Стихотворение 1985 года. Сильное по внутренней энергии стихотворение. И, смотрите, поэт только слегка вспылил, а в стране — новые великие потрясения. Вам смешно? Мне — нет. Тем поэт в первую очередь и отличается от непоэта (а вовсе не, как многие думают, мастерством), что поневоле ощущает себя в какой-то мистической связи с миром, в связи, которая редко кому, тем более со стороны, угадывается функционально. И я в эти дебри сейчас заходить не буду.
* * *
Ну ладно, скажут, а чем я, собственно, сегодня — не мистически, а просто — недоволен; и чего вообще жду от пишущих?
Недоволен — тем, что слишком мертво’ во внешне оживленных литературных гербариях хоморайтеров. А жду — «всего-навсего» живого слова, живого, искреннего чувства.
Словно специально, именно сейчас подвернулся мне один сборник поэзии. Называется он… как раз «Живое слово» и составлен из стихов рано умерших авторов — наших недавних современников16. Наугад, по старым закладкам, открываю — Сергей Москвин:
Мои черновики покрыты пылью,
не прикасаюсь к ним давным-давно.
А стрекоза калечит об окно
сиреневые марлевые крылья.
Мне даже лень окошко распахнуть,
чтоб улетела пленница на волю,
или проткнуть ее заржавленной иглою
и, выпив водки, тяжело вздохнуть…
Какая уж тут игра… Где уж тут проявиться бойкому перу… Зато слово — живое. Живое, цельное и… по-прежнему актуальное. (Уверяю вас: та же самая стрекоза всё так же бьётся о то же самое стекло).
Трудно представить себе «покрытыми пылью» черновики хоморайтера. Гербарий всегда легко пополнить палой листвой. А вот живое — так легко не дается. Платить за него приходится дорого (особенно если ты не ко двору и не ко времени). Иногда непосильно дорого.
Ведь случаются периоды, когда и поэту сказать что-либо (именно от себя, именно своё) почти невозможно, когда чувства его становятся невыразимыми. Но поэт тогда — мучительно молчит. Или умирает. Как Блок, как Ходасевич.
Хоморайтеру же молчание не грозит никогда. По крайней мере до тех пор, пока есть телевизор, есть радио, газеты, пока торчат рекламные щиты на улицах (это в столицах), пока царит «чепуха мировая», над которой он может, от нее будто бы отстранившись, посмеяться.
Поэту нужен — Бог, а не всегда удается иметь Его в своей душе. Чувство богооставленности бывало знакомо даже святым подвижникам, что уж говорить о жалком поэте.
Хоморайтеру необходимо — Общество, а с этим — много проще. Он идет по пути наименьшего сопротивления. Это не путь воина, и «побеждать» на нем — не трудно.
Владимир Цивунин.
ноябрь 2001 (май 2000 — сентябрь 2002).
Сыктывкар, Коми.
——
1 «Дружба народов» N2, 2002. Перевод А. Эбаноидзе.
2 «Наш современник» N7, 2001.
3 Там же.
4 Вадим Месяц, «Знамя» N3, 2000.
5 Елена Лазуткина, «Знамя» N3, 1999.
6 Вадим Месяц, «Високосный день». Коми книжное издательство, 1996.
7 Николай Кузьмин. Поэт; жил в Перми, Воркуте, теперь в Сыктывкаре. В периодике почти не печатается.
8 Игорь Вавилов. Поэт, литератор, член сразу нескольких творческих союзов и организаций. Публиковался в журналах «День и ночь», «Арт», «Медный всадник», «Дружба народов», «ДрамЛит». Живёт в Сыктывкаре.
9 Сей досадный ларчик открылся просто. На признание Тарковского указывает давно опубликованный очерк воспоминаний о поэте Ларисы Миллер (журнал «Смена», 4/91). А совсем недавно мне попалась книга Семёна Липкина «Квадрига», где он вспоминает точно такой же случай, но, оказывается, с его, Липкина, участием. — В.Ц. 8 сентября 2002.
10 Когда эти заметки уже были готовы, встретилась мне в «Арионе» (N3, 2001) статья Яна Шенкмана, где стихи, если они не игра, определялись как языковая неизбежность. В самую точку. — В.Ц.
11 Буквально вчера повезло: приобрел «Поэтический словарь» А.П.Квятковского. Первым долгом заглянул, конечно, в статью «Центон». Моё (см. выше) предположение не оправдалось. «Ц. — род литературной игры, стихотворение, составленное из известных читателю стихов…». И примеры: из анонима, из Лернера и… М. Амелина. Вот и ценность филологической поэзии — в качестве наглядного пособия. Что ж, и то… — В.Ц. 28 апреля 2002 г.
12 Александр Беляков, «Знамя» N11,1998.
13 Анатолий Илларионов. «Одиночество», стихотворения, 32 с., без выходных данных.
14 Даю оппонентам возможность поехидничать над случайным и действительно неудачным каламбуром. Но дурным каламбуром становится сама наша действительность, если тот, кто для одних — поэт номер один (или вообще один, потому как… других нет), для других — словно и вовсе не существует, даже в качестве объекта критики. Всё-то у нас наполовину, то есть я хотел сказать: всё через край…
15 Как, впрочем, не могу заменить и «коли в глаза». Ну что? Ну бывает. Где старательный стихотворец уследил бы, поэт может перешагнуть, и не заметив…
16 «Живое слово». М., «Молодая гвардия», 1991. Сост. С. Мнацаканян.
—————————————————————————-
Опубликовано, с небольшим авторским сокращением, в журнале «Крещатик», N18, 2002 г.:
http://www.kreschatik.net/issues/18/kontext/tzivunin.htm
и, в редакционной версии, в журнале «Континент», N118, 2003 г.:
http://magazines.russ.ru/continent/2003/118/civ20.html

Цивунин Владимир: Время хоморайтера. Графомания в толстых журналах: 16 комментариев

  1. Уважаемый автор статьи читал стихи Елены Лазуткиной несколько поверхностно….
    Непосредственность, живое и — несколько не от мира сего — восприятие, передаваемое через ее стихи, тонкий «дзен» и драматизм в одном ключе, чувство юмора и самоиронии (которые автор, к сожалению, не заметил) — все это создает довольно эклектичную, но четкую, «зрительную», «кинематографическую» поэзию.

    Почитайте, например, стихи из «Журнального Зала» —
    http://magazines.russ.ru/authors/l/lazutkina/ —

    — и вы увидите, что это — глубоко лиричный, многогранный поэт.

    С уважением —
    Денис Виноградов,

  2. [quote comment=»352″]Море стало велико — потухшие фитили попадаются все реже.

    Только ругать не стоит времена — это не мы такие, что жизнь такая. Все совсем наоборот — жизнь такая, оттого, что мы такие.

    Ругаться не стоит надо внять совету и зажигать фитили. Кто-то это должен делать.[/quote]

    — Жму руку, Пётр!

    Уморин.

  3. Море стало велико — потухшие фитили попадаются все реже.

    Только ругать не стоит времена — это не мы такие, что жизнь такая. Все совсем наоборот — жизнь такая, оттого, что мы такие.

    Ругаться не стоит надо внять совету и зажигать фитили. Кто-то это должен делать.

  4. [quote comment=»349″]По поводу «снобизма».
    По идее ведь говорить что-либо, заранее извиняясь за то, что сказанное нами может быть и не совсем, дескать, верным, так что вы, дескать, меня особо-то и не слушайте, — тоже ведь было бы странным занятием.[/quote]

    Совершенно разумно.
    Спасибо.
    …Да.

  5. [quote comment=»349″]По поводу «снобизма».
    По идее ведь говорить что-либо, заранее извиняясь за то, что сказанное нами может быть и не совсем, дескать, верным, так что вы, дескать, меня особо-то и не слушайте, — тоже ведь было бы странным занятием.[/quote]
    Да. Любой материал является точкой зрения автора и потому имеет право на некоторую безапеляционность подачи.
    Тем более, что это провоцирует споры, а это хорошо есть — говорить о серьезном..
    🙂

  6. По поводу «снобизма».
    По идее ведь говорить что-либо, заранее извиняясь за то, что сказанное нами может быть и не совсем, дескать, верным, так что вы, дескать, меня особо-то и не слушайте, — тоже ведь было бы странным занятием.

  7. Я рад, что дело именно так обстоит, Пётр.
    Об этом стоит говорить, да.
    «Безмаячие» именно — в самом широком смысле — главная беда нашего времени. Но что делать? :)) «Взялся за гуж…» — много не говори..», — вот это.
    Именно — плавать на лодках с факелом и, перекрикиваясь через туман, зажигать старые фитили. Масло подливать из большой жестяной канистры, крашеной темно-красным, облезлой,пупырчатой от ржави, и учиться у тех, кто делал это до нас.
    И всё время смотреть: как делали это они, как? Ведь горело ясно и не погасло, Пётр, вот, видите же сами вы, не погасло. Поэтому так важно нам с вами смотреть тех, кто ругает безвременье, опираясь на какие-то КОНСТАНТЫ.
    Это приходит из ощущения постоянства точки зрения автора. Не быковский трёп, демонстративный: «своему слову он хозяин, хочет даст, хочет заберёт обратно»,
    а то, что у человека писавшего текст, было издавна, что составляет его точку зрения насовсем.
    Это легко заменить по своим ощущениям от прочитанного.

  8. Очень может быть. Что в нас с вами.
    Но скорее всего, все от того, что вокруг слишком много умных, и непонятно, кто равнее — ни маяков, ни эталонов.
    «…я привык равнятся налево…»
    Владея словом, можно одно и то-же хорошо погладить, а можно — хорошо взгреть.

    Меня это удручает.
    🙁
    Снобизм — на данный момент более широкое понятие, чем это взято из Викии.

  9. [quote comment=»338″]Елена, я не про это — я про то, что вокруг «сетевой» поэзии сложилась интересная ситуация. Да, обдумывать и делать выводы — это нужно. Это необходимо. Но присваивать себе непререкаемый авторитет в области понимания поэтических смыслов — это не есть хорошо. Это сильно похоже на снобизм.[/quote]

    Пётр, вам не кажется, что снобизмом припечатывать слишком легко. Потому что развелось полузнаек, а только является более менее стоящий знаток, как ему сразу рот липким пластырем: «сноб»

    Материал из Википедии — свободной энциклопедии

    Сноб

    Сноб (англ. snob) — термин, изначально характеризовавший людей неблагородного происхождения (обычно термин употреблялся в аристократической среде), стремящихся «пролезть» в высшее общество. Snob — во многих языках мира это слово неизменно пишется именно так.

    Резюмируя:
    я отрицаю наличие снобизма в текстах Владимира Цивунина. Там есть горечь, разум, знание, некоторое высокомерие — а имеет право, ибо знает с чем сравнивать и объяснить недостатки может.
    Так — в чём же дело? Может быть в нас с вами?

    А.Уморин.

  10. [quote comment=»331″]От статейки чуть не вырвало.
    🙁
    Стихотворчество, а тем паче стихоо(б)суждение — есть дело скверное и весьма неблагодарное.

    Ибо если что-то изощришься «выдавить» из стиха — получишь либо не то, либо всякие умники типа вот этого автора, назовут тебя интеллектуалом (эстетствующим быдлом, сиречъ).
    :([/quote]

    Петр, — либо не поняли, либо в запале, но по любому, надо бы о причинах…
    Объяснитесь.
    -Из встречавшихся мне за последние годы «критик» совр. поэзии эта кажется наиболее — или точнее — самой адекватной и единственно заслуживающей внимания.

    С ув. Уморин

  12. Елена, я не про это — я про то, что вокруг «сетевой» поэзии сложилась интересная ситуация. Да, обдумывать и делать выводы — это нужно. Это необходимо. Но присваивать себе непререкаемый авторитет в области понимания поэтических смыслов — это не есть хорошо. Это сильно похоже на снобизм.

  13. Елена, я не про это — я про то, что вокруг «сетевой» поэзии сложилась интересная ситуация. Да, обдумывать и делать выводы — это нужно. Это необходимо. Но присваивать себе непререкаемый авторитет в области понимания поэтических смыслов — это не есть хорошо. Это сильно похоже на снобизм.

  14. Совершенно не согласна с Петром.
    Я стихи только читаю. Не запоем, но часто. И в нынешних реалиях, да, многое сетевикам кажется полностью понятным и кто-то высокомерно удивляется, о чем говорить-то.
    Но это не отменяет нобходимости обдумывать и делать выводы. А выводы, подтвердившиеся со временем, тем более ценны. И высказанное мнение тоже есть ценность, если автор обосновывает его логикой.
    Быть умником — в моем понимании, достоинство. Время дураков, кажется, проходит и хорошо бы так. Надоело оно уже.
    Иначе мы сидели бы не здесь, а на порноресурсах и гыгыкали:)

  15. [quote comment=»331″]От статейки чуть не вырвало.
    🙁
    Стихотворчество, а тем паче стихоо(б)суждение — есть дело скверное и весьма неблагодарное.

    Ибо если что-то изощришься «выдавить» из стиха — получишь либо не то, либо всякие умники типа вот этого автора, назовут тебя интеллектуалом (эстетствующим быдлом, сиречъ).
    :([/quote]
    ))))))))))))))

  16. От статейки чуть не вырвало.
    🙁
    Стихотворчество, а тем паче стихоо(б)суждение — есть дело скверное и весьма неблагодарное.

    Ибо если что-то изощришься «выдавить» из стиха — получишь либо не то, либо всякие умники типа вот этого автора, назовут тебя интеллектуалом (эстетствующим быдлом, сиречъ).
    🙁

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *