ВОЗВРАЩЕНИЕ В БРАЙДСХЕД ИВЛИНА ВО

знать и любить другого человека –
в этом и есть корень всякой мудрости…

Этот роман – о любви.
О любви, которая живет в душе, а не в чреслах. Мы тоскуем по ней, ищем ее и, не находя, утешаемся на смятых простынях, ублажая свое вожделеющее тело чужой плотью, в то время как наши одинокие души тщетно стучатся в одну и ту же запертую дверь. Каждая – со своей стороны.
«…может быть, всякая наша любовь – это лишь знак, лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас многими; может быть, ты и я – лишь некие образы, и грусть, посещающая нас порою, рождается разочарованием, которое мы испытываем в своих поисках, тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за поворотом, так и не подпустив к себе…»
Может быть…
Этот роман – о силе и слабости, о вере и верности, о надежде и отчаянии. О юности и зрелости. О потерях и обретениях.
Открывая книгу, словно отворяешь тяжелые ставни – в полутемную комнату врывается ликующий свет июньского полдня, ароматы таволги и медуницы, звонкие трели птиц, жужжание пчел, яркие краски цветущих садов Оксфорда…
Студенческие пирушки и чудачества, конспекты и попойки, поездки на чужом автомобиле, вино с земляникой под сенью раскидистых вязов…
И первая любовь.
Себастьян – покупающий серебряную щетку для волос своему плюшевому мишке Алоизиусу – для того, чтобы грозить ему щеткой, когда он расшалится.
Себастьян – отправляющийся в полночь любоваться плющом в ботаническом саду.
Себастьян – обаятельный и загадочный, простодушный и эксцентричный, одинокий и безвольный.
Себастьян и Чарльз…
Обоим – по 19 лет.
«На ощипанном овцами пригорке… мы раскурили толстые турецкие сигареты и лежали навзничь – Себастьян, глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль, между тем, как голубовато-серый дым подымался над нами, не колеблемый не единым дуновением, и терялся в голубовато-зеленой тени древесной кроны и сладкий аромат табака смешивался с ароматами лета, а пары душистого золотого вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в воздухе, не касаясь травы…»
Нет, это совсем не то, о чем вы, может быть, подумали.
Это не та любовь, которая, что греха таить, имела место под крышами мужских учебных заведений Англии, что подвергалась остракизму и преследованию со стороны закона и церкви.
Нет.
Это та любовь, которой нет названия в нашем языке, и поэтому мы стыдливо прикрываем бушующие в душе чувства школьным словом «дружба».
«Свирепей дружбы в мире нет любви…» – это сказала Белла Ахмадуллина.
«Любимая» подруга, «лучший» друг – кто из нас не сотворял себе кумира? У кого не было страстной дружеской привязанности к существу одного с тобой пола, привязанности, не отягощенной никаким чувственными притязаниями?
У вас? Не верю.
Потом, спустя много-много лет, Чарльз полюбит сестру Себастьяна Джулию и поймет, что Себастьян был предтечей – «в нем любил он Джулию в далекие аркадийские дни.
Et in Arcadia ego…
«– Звучит не слишком-то утешительно, – сказал Джулия, когда я попытался ей это объяснить. – Откуда мне знать, что в один прекрасный день я не окажусь кем-то еще? По-моему, это удобный предлог бросить бедную девушку».
Ивлин Во пишет длинными периодами – одно предложение растягивается строк на двадцать, за ним следует несколько коротких, отчего чувствуешь себя, словно на океанских волнах: слова укачивают и заколдовывают.
Хотя эта книга о любви, не ждите эротических сцен – Ивлин Во писатель английский, сдержанный и целомудренный в описании чувств и страстей, он умеет так описать любовную сцену, что…
Да что зря говорить!
Вот Чарльз и Джулия на пароходе: «Медленно, с трудом пробирались мы с кормы на нос, подальше от хлопьев сажи, летевшей из дымовой трубы, и нас то бросало друг к другу, то начинало растаскивать в разные стороны, и руки наши напрягались, пальцы переплетались, и мы останавливались, я – крепко держась за поручни, она – за меня; и снова толкало друг на друга, и снова тянуло врозь; и вдруг, когда пароход особенно круто завалился на борт, меня швырнуло прямо на нее, я прижал ее к борту, схватившись за поручни руками, и она оказалась заперта с обеих сторон; и так мы стояли с ней, пока судно, замерев на какие-то мгновенья, как бы набирало силы для обратного броска, стояли, обнявшись, под открытым небом, щека к щеке, и волосы ее бились на ветру и хлестали меня по глазам; темный горизонт клокочущей воды, здесь и там подсвеченный золотом, остановился где-то высоко над нами, потом пошел, понесся вниз, и прямо перед собой сквозь волосы Джулии я увидел широко распахнутое золотое закатное небо, а ее прижало к моему сердцу, и мы повисли у борта на моих неразжатых руках, все так же щека к щеке.
И в эту минуту, когда я чувствовал ее губы у своего уха, а на лице ее теплое дыхание в соленом холодном дыхании ветра, она сказала, хотя я и не произнес ни слова: «Да, сейчас», – и, когда пароход выровнялся и качка на какое-то время утихла, Джулия увела меня вниз.»
Шторм кончился, любовь не удалась…
«О Господи, – сказала Джулия, – где же нам, сиротам шторма, прятаться в хорошую погоду?»
Хорошей погоды выпало маловато.
Продолжая читать, не сразу замечаешь, как меркнет ясный день, жухнут листья – жизнь героев постепенно выцветает и превращается в черно-белую фотографию, пожелтевшую от времени.
Бледный снимок памяти.
…птиц не слышно боле, не льется дивная небесная лазурь на зеленеющее поле…
Вместо июньского полдня – пасмурное военное утро.
Двадцать лет спустя Чарльз – друг Себастьяна, возлюбленный Джулии, художник, офицер, капитан третьей роты – возвращается в Брайдсхед, ставший военным лагерем.
В доме разместился штаб бригады…
А няня Хокинс все еще жива, надо же! Сколько же ей лет? Себастьян совершенно спился…
Себастьян?
Юноша с плюшевым мишкой под сенью цветущих каштанов?
Кто может себе представить, какие страдания испытывает человек с таким увечьем, как у него, – лишенный собственного достоинства, лишенный воли…
Себастьян совершенно спился, стены и камины в доме зашили досками, Джулия пропадает где-то в Палестине, какой-то олух проехал прямо сквозь живую изгородь и снес кусок балюстрады, а в фонтане полно окурков…
Дыра хуже этой нам не попадалось, – сказал батальонный.