Прочитал заново Царь-Рыбу. Когда это было в первый раз, не помню. В школе, наверное. Но ощущение величины написанного жило во мне до сих пор. Жило. До сегодняшнего дня. Пока не перечитал заново. Теперь я просто повергнут и раздавлен этой величиной. Характеров. Травы и Солнца. Жизнью и смертью в обнимку, накрепко — не раздерешь, связанных любовью. К реке. Людям. Близким и очень далеким. К рыбе. Детству. Маме. Земле.
Плач рвется изнутри. До рвоты почти. И холодно. Неуютно. Одиноко. И, некому выплакать это одиночество. Никто не услышит тебя. Когда ты там, в «анисейской» тайге. И плакать-то нельзя. Несолидно плакать. И — стыдно. Внутри рвет огнем все. Этот огонь выжигает шелуху каждодневную. Вычищает для посадок деляну. И оно растет сразу. То, от чего не уйти, не «отмолиться», не выкричать и не отдать с копейкой убогому. Совесть. Частоколом, вокруг проклятых деньгами будней. Вокруг коросты обиды чьей-то, тобой нараненной. А за частоколом день. Еще один, подаренный Богом. Для просьбы простить. За неправильную жизнь. За мысли мелкие и суетные. За безбожие. За гордыню, эту палку в руках сумасшедшего.
Но кричи не кричи, с того света никого не дозовешься, не дотянешься до прощения. А у живых-то, не принято просить. Ждем, пока глаза закроет, в которые при жизни смотреть стыдно, а губы не раскрываются, виной слеплены густо, не разомкнуть. Уйдет. Тогда у гроба постоим. Слезу скатим. Шевельнем губами вдогон горсти, простил чтобы, а — не слышит уже. Далеко. Не ответит. Не простит. Не расскажет, как дальше жить. Непрощенному. Хитришь, себя, говоришь, простил, наверное. Говори. Так, легче немного станет.
А как схлынет чуть, оторвешься от повести, в себя заглянешь, подальше. Поглубже. Куда, не помнишь когда и заглядывал-то. Увидишь. Вспомнишь. Свое. Далекое. Где яблоки, под Новый Год, румяные. Мама принесла. Завыл бы, как тех яблок всхочется вдруг, родительской молодости удивиться приятно, глазком их, тогдашних, увидеть, за тем столом посидеть. Хоть, невидимо, хоть, секундочку. Да, не даст никто. И слезу бы выплакать, а нельзя. Большой уже. И, слеза упадет, мир не обрушится. Река в гору не потечет. И время вспять не повернется.
Виктор Петрович не писал, камни складывал. Надежно. По совести. Как — душа велела. Рвался, видно, на части. По живому. До крови. А ты по написанному крадешься ошарашенный, смертью и жизнью чужой, как своей собственной. И умереть хочешь. От стыда. А умирать тебе не велено, дочти, будь добр. Про тебя писано. Твои грехи. Чужими людьми делаются, а, твои. И умереть, нельзя со стыда. Умрешь, прощенья, кто за тебя просить станет?..
