Любому автору, наверняка, приятно, когда количество рецензий критиков и отзывов читателей превышает количество написанных им текстов. И чтоб в школе сочинения писали — тысячами!
Мы уже писали о прозе Петровича. Я — небольшую рецензию, Игорь Лесс — рецензию на повесть «Гоп-стоп, битте» (рецензия участвовала в одном из наших конкурсов). И в сети есть интервью и другие материалы, связанные с его именем и творчеством.
Но важнее всего — сама проза автора. Настоящий читатель, все-таки, предпочтет читать рассказ, а не о рассказе. Потому мы поздравляем Петровича С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ и публикуем один из его прекраснейших рассказов. И, конечно, желаем, чтоб сочинения в школе писали — тысячами )))
Раздалась
Дед Шихалей проснулся ровно в пять. Подсознательный деревенский петух в голове был точен, как швейцарский брегет, и будил деда всегда в одно и то же время.
Пока дед управлялся со скотиной, уже рассвело. Замечательный своей беспородистостью песик подкатился под ноги. Дед потрепал его отсыревшую за ночь шкурку и вошел в дом.
– Шарика кормила? – спросил он у бабки.
– Голодный твой Шарик! – приревновала бабка деда к собаке.– Вон борща налила – не ест!
– А он тебе не коза, чтобы капусту хуярить, – спокойно и назидательно сказал дед.
Густо намазал булочку маслом и вышел во двор.
Баба Маша не обиделась такому обращению – все мужчины в Тетерино разговаривали таким манером, слава богу, деньги не пропивает, не бьёт, и то ладно.
Дед присел около Шарика. В такие минуты Шарик был просто раздираем внутренним противоречием. Ему хотелось лизнуть деда в небритую щеку, и одновременно не хотелось обижать хозяина пренебрежением к пище. Вообще-то он согласился бы и пропустить завтрак, если бы дед позволил себя лизнуть и немного с ним поиграться. Поэтому умный пёсик поступил следующим образом: он откусил кусочек, выказывая волчий аппетит, и теперь прыгал на деда, стараясь достать мордочкой до лица.
«Какой это мудозвон, – разговаривал дед сам с собой, – сказал, что животные не думают, а живут рефлексами? Павлов, что ли? Физиолог сраный! А если Шарик не думает, то почему он хочет лизнуть меня в лицо, а не в жопу?»
Добив воображаемого оппонента железным с точки зрения общечеловеческой логики аргументом, дед пошел собираться на работу.
…
Деревня Тетерино была запойной. Пили все: доярки, механизаторы, скотники, старшеклассники, учителя, бригадиры и управляющий. Несколько семей, перебравшихся из северного Казахстана, тоже пили запоем, игнорируя сухой закон, предписанный Кораном. Деревня была основана в 1805 году, но за двести лет разрослась ненамного и тонула в грязи в распутицу по колено, так и не дожив до грунтовой дороги. Лингвисты, если бы таковые появились в Тетерино, были бы нимало удивлены тем обстоятельством, что на столь маленькой территории спокойно уживаются и мирно соседствуют аж три диалекта.
Северную часть деревни называли вятскими, и говорили они так: «Миска пецку не протопил, а я стара стала – сама не спроворю».
Та часть деревни, что селилась у маслозавода, считалась чалдонской, и изъяснялась она следующим образом: «Петровищ, ну щё не жить? Яищки есть, молощко есть, пщёлки летают, ну щё не жить?»
Центр деревни имел проблему только с одним звуком, если точнее – со звуком «ц».
Цапля называлась «сапля», церковь, соответственно, «серковь», а любимую частушку распевали так:
Сапалась, сарапалась, кусалася, рвалась,
Где-то под Саратовом я парню отдалась.
А поскольку припев не содержал ни одной из вышеперечисленных шипящих, он стал, чуть ли не деревенским гимном, ибо север, центр и маслозавод пели его одинаково:
Она не лопнула, она не треснула,
Она шире раздалась, а была тесная!
Дед Шихалей, пожалуй, единственный в деревне, произносил шипящие правильно, но пакость называл «покосью», а слово «прискорбно» употреблял не по его прямому назначению.
Неизвестно, почему так сложилось, но слово это употребляется чаще всего в связке со словом – «сообщение». Без сообщения о чьей-то гибели или большой беде его и употреблять как-то несподручно, а удобно не иначе, как: «с прискорбием сообщаем».
Дед Шихалей обращался с траурным тандемом легкомысленно. Заказал, скажем, выжимной подшипник; привезли неподходящий, и дед, рассказывая об этом безобразии, говорил: «Подшипник-то не подошел, а мне прискорбно».
В деревне говорить без мата не умели вообще, но матерный лексикон деда был гораздо богаче неджентльменского набора бранных слов его земляков. Беспутную женщину дед называл «прошмандовкой», а все остальные явления, имеющие отрицательные характеристики, назывались словами: «срань тропическая». В устах деда это словосочетание звучало как латынь. Еще два мудреных слова употреблял дед: «ленд-лиз» и «биохимия». С первым словом он познакомился во время войны, откуда взялось второе слово – неизвестно. Известно лишь, что значение слова дед знал и употребил его однажды, как нельзя более кстати.
Случилось в деревне происшествие. Ушёл, после пышной свадьбы утром жених от невесты и не вернулся. Судачили на эту тему, что только ни придумывали деревенские сплетницы: и что невеста не девушкой оказалась, и что жених нижним этажом болен.
«Враки все это, – заключил дед, – просто у Верки неподходящая для Кольки биохимия п…ы, – он помолчал немного, видя непонимание земляками столь мудреного слова и уточнил, – у каждого свой скус».
У деда тоже был свой «скус». Так, например, он терпеть не мог педерастов. Называл он их «пидарасы», интуитивно полагая, что нехорошее слово это, утратив букву «т», приобретает ещё более презрительное значение, чем оно же, по-научному произнесенное. Так, слово «гунявый» в устах тетеринских мужиков несло гораздо большую смысловую нагрузку, чем слово «гундосый».
Пидарасами были все: заваливший перестройку вождь, не дающий спать ночью комар, муха, упавшая в суп, тоже была пидараской. Дед никогда не употреблял синонимы, как-то: пидар, голубой, педрилло. Просто пидарас – нехороший человек и все. Он не стал бы их расстреливать, как Гитлер, или гноить в тюрьмах, как Сталин. Он их не понимал, а потому глубоко презирал. Не пропустивший в молодости ни одной юбки, будучи и в преклонном возрасте дамским угодником, он не мог понять, как можно прельститься потным, волосатым мужским телом, когда природа создала, куда более нежное.
Когда служивший в Германии племянник, находясь у деда в гостях, напился до беспамятства и упал к нему в кровать, дед немедленно встал, оделся и пошел спать на сеновал. Выходя из дома, обернулся и сказал, ядовито нажимая на «пи»: «Ауфпидерзейн!»
Не спился Шихалей, в отличие от своих земляков, по уважительной причине. Ему нельзя было пить. Вернее, он мог, конечно, принять на грудь не меньше других, но уже после первой рюмки дед становился злобным, скандальным, вредным и совершенно неуправляемым. Причем в данном конкретном случае народная мудрость «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке» абсолютно не объясняла причин паскудного шихалеевского поведения. В том-то и дело, что он говорил гадости людям, которых в трезвом состоянии уважал и даже любил, отчего угрызения совести становились на следующий день совершенно непереносимыми. Дед и сам не понимал, откуда только брался в его нетрезвой голове компромат на человека, ведь еще пять минут назад, он и не думал никого разоблачать, да и как разоблачать, если фактов нет? Но факты неизменно появлялись после первой же рюмки, а утром деду было так стыдно за вчерашнее, что на какое-то время он прекращал выпивать. Благодаря его скандальному поведению в пьяном виде дед потерял в молодости зуб, а в зрелом возрасте – дважды терял работу. Про утрату зуба рассказывали следующее.
Где-то лет через пять после войны вернулся из тюрьмы друг детства Петра Шихалея – Мишка Дектяренко.
Вместе росли, вместе бегали за девками, дрались и мирились, даже поженились в один год и дома поставили рядом, а вот в войну пути их разошлись.
Петр пережил финскую, шоферил в отечественную, дошел до Берлина, а Мишка повторил нелегкую судьбу многих своих земляков: фронт, ранение, плен, освобождение, спецпроверка, лесоповал.
Вернулся домой ночью. Тридцать километров прошлепал по грязи и, хотя не встретил на пути никого, деревня узнала о возвращении.
Утром девятого мая заявился Шихалей.
Поздоровались, обнялись, неловко помолчали, пока Настя – жена Михаила – гоношила на стол. Жаль было друга, искренне жаль. Даже как-то неудобно было за свои начищенные до зеркального блеска сапоги.
«На митинг пойдешь?» – спросил без интереса. Предвкушал, как разольется по нутру приятным теплом самогонка, больше думать ни о чем не мог и даже сглотнул незаметно набежавшую слюну.
Выпили по первой, и обычная для Шихалея метаморфоза произошла. Как сахар в кипятке, растворилась в сивухе жалость к невинно пострадавшему Мишке, сострадание уступило место осуждению, страшно захотелось уесть, унизить, осудить.
«Быстро тебя отпустили, другим за такое больше дают»– нехорошо блеснул глазами Шихалей.
Никогда в молодости не уступал в молодости Дектяренко нахрапистому по пьянке Петру, но в этот раз промолчал. Он все еще надеялся разойтись мирно, хотя по опыту совместного с Петькой проживания знал, что такой исход вряд ли возможен.
– Ну, и как он из себя? Представительный мущина? – продолжал разоблачать Шихалей.
– Кто?
– Х.. в пальто! Гитлер твой! Адольфик! Небось, встречался с ним на путчах? А ну, встань, предатель, фашистская морда!
И встал невинно осужденный, всеми проклятый и заклейменный, всю жизнь, как вол, работавший хохол, и за все муки, им в тюрьме и в концлагере принятые, за поломанную жизнь свою и Настину хлестко, не по-деревенски засветил натруженным на лесоповале кулаком прямо в раззявленный криком рот Шихалея.
Ударился о косяк затылком Шихалей, сплюнул зуб и ушел к себе огородом домой. Обещал вернуться с фронтовиками и разобраться с предателем родины.
Всю ночь не спали Дектяренки.
«Ну, что ты наделал, – причитала Настя, – он завтра на тебя заявит, и тебя посадят за подрыв авторитета. Забыл, что ты военнопленный, а он – фронтовик?»
Вечером отнесла четверть самогону жене Шихалея, вернулась немного успокоенная: «Спит на сеновале Шихалей, пьяный в жопу, может, все обойдется?»
И обошлось, никуда не заявил Шихалей. Вместе с протрезвлением к нему неизменно возвращалась порядочность. Но в гости к Мишке никогда больше не ходил.
Не изменил себе дед и в случаях увольнения с работы. Поехали как-то за поросятами в соседнюю деревню к немцам. Черт знает почему, но рождались почему-то хрюшки у немцев с весом, в два раза тетеринских поросят превышающим. Брать у арийцев поросят – была традиция. В те времена возил дед ветврача.
Купили кабанчиков. Решили это дело обмыть. Расположились на полянке. Поднесли водителю. И надо же было так случиться, что все собутыльники оказались с точки зрения забалдевшего Шихалея, ну все, как один, достойными порицания. Деду даже не надо было придумывать на них компромат, он был известен каждой собаке в Тетерино. Ветврач от рождения был вовсе не Ермолаев, а Фогт. Главбух недавно ездил на проводы друга в Одессу – друг эмигрировал в Америку. Присутствующий в компании бригадир армянской строительной бригады стал срочно презираем, в общем-то, интернационально настроенным дедом, как инородец. С него дед и начал.
– А ты, почему не закусываешь, черножопый? – нарушил идиллию дед, обращаясь к армянину.
– Я его щас зарежу, – закричал незакусывающий, и схватился за нож.
Пока его уговаривали простить старика, убеждали, что тот сболтнул по пьяни, а не со зла, дед прошелся по двум остальным.
– Ты! Фриц! – кричал он Ермолаеву. – Не собираешься в свой фатерланд? Вот у этого изменника, – тут дед показал пальцем на главбуха, – друг уже в Америке живет.
Потом дед пытался уехать на ветеринарной машине за каким-то Сашкой, чтобы с его помощью разобраться с этой сранью тропической, потом потерял ключ от зажигания, потом получил по соплям и затих на заднем сиденье автомобиля. Утром было так стыдно, что дед на работу больше не вышел, а зря! Его, скорей всего, никто бы не уволил – свой все-таки.
По той же причине дед потерял работу и на «скорой помощи».
Налетел пьяный мотоциклист на бетонную трубу у дороги и получил открытый перелом бедра. Даже доктор, много уже повидавший, содрогнулся, увидев, как торчит из брюк, пробив мягкие ткани бедра, чуть выше колена косо сломанная трубчатая кость и как капает из неё розовым маслом горячий костный мозг. И что интересно? Сам покалечился, мотоцикл вдребезги, а бутылка «Солнцедара» в кармане целехонька. Пока везли на «скорой», травмированный плевался, матерился, порывался встать, и доктор, во избежание дальнейших эксцессов, бутылку конфисковал и забыл про неё.
Доктор-то забыл, но не забыл Шихалей.
Возвращались из районной больницы под утро, и когда до деревни оставалась самая малость, Шихалей предложил бутылочку приговорить. Доктор, Солнцедара не употреблявший, решил, что все равно деду скоро смену сдавать, и выпить разрешил.
Шихалей достал из бардачка завернутый в грязную тряпочку стакан, выпил и поехал, но не в больницу, а к дому доктора.
– Петр Федорович, – напомнил доктор, – мне в больницу надо на планерку.
– Успеем, успеем на планерку, но сначала про твоё поведение супружнице вашей законной Валентине Максимовне расскажем, – и, не дав возразить обалдевшему доктору, закричал. – Женился, так блюди себя, врач называется, да хоть бы холостых, а то ведь к замужним подбирается, покось такая! Пил с Наташкой коньяк? Пил? Ладная бабёнка? А ты знаешь, что баба пьяная, п…а – чужая?
Тут только доктор сообразил, в чем дело. Действительно, приходила к нему молодая женщина. Соскочила коронка с переднего зуба. Шла «скорая» в район по делам, захватили Наташу с собой, поставили коронку на фосфат-цемент, раздавили с дантистом бутылочку коньяку и вернулись домой. Не было ни ухаживаний, ни случающихся с доктором в состоянии опьянения фривольностей, да они и были-то не одни, что за чушь? И доктор, имеющий жизненное кредо: «на добро платить добром, а на зло – злом стократным» Шихалея подсидел. Унюхал как-то запашок, отправил в район и звякнул гаишникам, чтобы встретили.
Теперь дед тоже работал на «скорой», только на технической, она так и называлась «техпомощь» и настроение имел препоганое.
Младшенькая дочь его Галя, познакомилась со студентом на уборочной, и вот теперь ждали сватов. С одной стороны, нужно было вроде бы и радоваться, что на такую худобышку обратили внимание, а с другой стороны – печалиться, так как сваты оказались людьми учеными (отец зятя – доцент), а это означало, что перспектив на общение не просматривалось. Кроме того, нужно было срочно в бане «по-черному» установить нормальную печь, чтобы не угорели сваты с непривычки.
Жена Шихалея, кроме всего прочего, переживала по хорошо ей известному поводу.
«Не пей ты, Христа ради, ну потерпи вечерок, – умоляла бабка, – брякнешь ведь, что невпопад, людей обидишь, судьба же у Гали решается».
Судьба любимой дочери – это был аргумент, и дед дал клятву провести вечер на трезвяк.
На ноябрьские праздники приехали сваты. Встретили по-деревенски радушно, протопили баньку и, пока доцент с женой парились, накрыли на стол.
Наготовила Мария, как на свадьбу и следуя тетеринскому обычаю, под лёгкий пар подали зимнюю окрошку. Для охлаждения организма. А в ней квасок ледяной шипучий, редька и вместо колбасы, соломкой нашинкованная телятина.
Молодые быстренько поужинали и пошли в клуб. Дед вышел за ними, быстро пересек улицу, зашел в дом к здоровяку племяннику и дал приказ, присмотреть за молодыми: «Накостыляют, неровен час, по пьяному делу городскому. У них не заржавеет».
Племянник пошел выполнять поручение, а дед вернулся домой.
– А Вы что же? – спросил, показывая на рюмочку, доцент.
Дед соврал, не моргнув глазом, что переболел гепатитом и что теперь полгода категорически пить запрещено, иначе – цирроз! При этом дед показал не на печень, а провел почему-то ребром ладони по горлу.
Сват поверил.
Чтобы как-то разрядить неловкость, обычно возникающую в присутствии непьющего человека, доцент шутил, балагурил и хвалил, выставленную на стол снедь.
– Представляете, – говорил доцент, – купил на днях кулинарную книгу народов мира. Дай, – думаю, – посмотрю, что там пишут о русской национальной кухне? И что вы думаете? Оказывается, русское национальное блюдо – это черная икра и шампанское! Заметьте, не кулебяка, не щи, не расстегаи, а икра под шампанское. Ха-ха-ха!
На зимней окрошке особенно заострил внимание:
– Вы знаете, как называется это блюдо? Это не зимняя окрошка – это тёрка! Да-да! Не смейтесь! Я читал, то ли у Куприна, то ли у Гиляровского, точно не упомню у кого, что именно это блюдо подавалось утром в московских трактирах, загулявшим с вечера купцам на опохмел. Нет, честно, я читал, но сам никогда не пробовал. Это же вкуснятина, а как с водочкой хорошо сочетается?
Он, в сущности, был простой мужик, хоть и доцент, чего нельзя было сказать о его жене.
«Фифа» – так окрестила её Мария про себя – относилась к той неприятной части человечества, для которой абсолютно наплевать: весело идёт застолье или нет.
«Не я должна веселить вас, а вы меня?» – думают обычно такие дамы, и каким бы тягостным ни казалось молчание за столом, они и пальцем не шевельнут, чтобы молчание это тягостное прервать. А еще она была показательно целомудренна – самая невыносимая категория лиц за столом, и когда доцент спросил, показывая в окно на Шарика: «кобель или сучка?» – она сделала испуганные глаза.
«Ханжа», – сказали б мы, но дед, как вы сами понимаете, употребил бы другое выражение.
«В конце концов, мне с ними не жить, – думал дед, – сват мужик хороший, лишь бы Галке было не прискорбно».
Он страшно хотел выпить, и, если бы ему позволили, он залпом засадил бы стакан. Желание это было столь поглощающим, что временами дед терял нить разговора, пытаясь совладать с собой. И выдержал испытание с честью, не пригубил даже. Ради Галки терпел, разумеется. На другой день снова была банька и тёрочка под водочку, и когда оставалось пять минут до выхода из дому, налили «на посошок».
Увидели в окно автобус.
«Все равно за минуту не развезет», – решил дед и опрокинул рюмашку.
На остановке доцент сказал, что Галя им понравилась. Дед, в свою очередь, похвалил зятька.
«А что Галя худенькая, так вы не сомневайтесь, вот она, – показал Шихалей на сдобненькую Марию, – такая же в молодости была».
Он помолчал немного и отчеканил громко и уверенно: «Разъегётся!», употребив прямым текстом вместо «г» вторую букву русского алфавита.
Прыснули в кулак земляки. Доцент сделал вид, что не расслышал, а доцентиха рванула в автобус, не попрощавшись.
Свадьба, как и следовало, ожидать, не состоялась. История долго ещё была на слуху. А вскоре доктор переехал в Омск.
Через несколько лет доктор приехал в райбольницу.
–Вы меня не узнаёте? – пышнотелая красавица улыбнулась, как знакомому.
Доктор по-мужски заинтересованно пробежал глазами по заманчивым округлостям незнакомки, сказал, что не узнает, но добавил игриво, что не прочь бы познакомится, если, конечно, дама не против
«Я Галя Шихалеева», – представилась прелестница, и в следующую минуту доктор узнал, что Галя окончила курсы массажисток, вышла замуж за районного хирурга, родила ребенка, в общем, все нормально.
Доктор спросил про отца, но ответ пропустил мимо ушей потому, что в плавное течение разговора, нагло вклинивалось не озвученное умозаключение:
«А ведь прав оказался дед Шихалей, тысячу раз прав! Разъ….сь, еще как разъ….сь! Он вдруг поймал себя на мысли, что, сам того не замечая, оперирует понятиями старого греховодника, и попытался заменить непечатный глагол словом «раздалась», но пресное слово это абсолютно не отражало сути наблюдаемого им в тот момент явления.
Эх, Петровоч, Петрович…..
Категорически не соглашусь.
Отличная, четко прописанная проза, без истеричных приподвывертов, которые нынче в такой моде и кроме как быть модным веянием ни на что не годны.
Откуда вообще презрительное отношение к реализму сейчас? Реализм простоват для тех, кто эстетствует?
Так надо различать, где, что и для чего.
Проза Петровича — для чтения. Было такое занятие когда-то — взять книжку и почитать…
Ученически выверенный стиль, без темы, без зерна
Типичный провинциальный графоман, следящий за собой, выписывающий ошибки, держащий под рукой копирочу и словарик, но не более.
)))
Да как-то я выбрала еще и по размеру, чтоб не слишком длинно, а есть у него рассказы, что нравятся мне больше, отменные…
Прекрасная проза!