«Тетушка Хулия и писака» — один из наиболее известных романов перуанского автора. Эта книга во многом автобиографична: Льоса был женат на собственной тетушке, а также имел знакомство с автором популярных радиопостановок, что и легло в основу романа. Впрочем, не смотря на это, автора нельзя обвинить в недостатке воображения. Композиционно роман построен так, что автобиографические главы, рассказывающие о романе юноши и его дальней родственницы тетушки Хулии, чередуются с душераздирающими новеллами, которые пишет Педро Камачо – тот самый Писака. Пожалуй, экспериментирует Льоса только в области композиции: по форме этот роман напоминает «Если однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино. Так же как и роман Кальвино, «Тетушка Хулия» насыщена вставными конструкциями, на первый взгляд не связанными между собой. Однако Льоса вовсе не заставляет читателя ломать голову и подбирать ключ к повествованию – его роман вполне традиционен и выглядит простецки на фоне многогранной латиноамериканской прозы. И даже путаница с именами и персонажами радиопостановок Камачо объясняется до неприличия тривиально – у Писаки просто съехала крыша, ему пора отдохнуть и подлечиться. Впрочем, нельзя недооценивать, сюжетная путаница и переходящие из постановки в постановку персонажи – главная метафора романа. Те, кто смотрел в начале девяностых бесчисленные мексиканские и бразильские сериалы поймут, о чем я. Любое «мыльное» произведение ограничено по своей сути: одни и те же образы, сюжетные коллизии и приемы. Все подчинено одной цели – приковать внимание потребителя.
Автобиографическая линия в романе оказывается второстепенной. Отношения юного журналиста с собственой тетушкой – лишь фон для главного исследования. Вот что автор говорит о своем романе: «Мне хотелось исследовать этот феномен массовой культуры — жанр радиотеатра был очень популярен в Латинской Америке в 40-50-е годы, так же, наверное, как сегодня бесконечные телесериалы, заполонившие наш экран. Как получается, что подобные радио- и телеопусы пользуются такой огромной популярностью у зрителя? Почему их смотрят культурные люди и невежды, бедняки и богачи, горожане и деревенские жители? Меня всегда интересовала эта проблема: какова механика этого явления, что притягивает огромную аудиторию? И я написал роман».
Читать далее →

«Шалтай-Болтай сидел на стене.
Шалтай-Болтай свалился во сне.
Вся королевская конница,
Вся королевская рать
Не может Шалтая,
Не может Болтая,
Шалтая-Болтая собрать.
Английская народная песня в переводе С.Я. Маршака.

Знакомьтесь, Хьюи Лонг, губернатор штата Луизианны с 1928 по 1932 год, следующие три года был сенатором, собирался баллотироваться в президенты, но не дожил. Он был обстрелян прямо в здании администрации Луизианы. Стрелявшего охрана расстреляла на месте. Получивший смертельные раны, Лонг скончался в больнице, построенной по его распоряжению.
Хороший беллетрист взял бы за основу сюжета судьбу Лонга и слепил крепкий бестселлер, но Роберт Пенн Уоррен был поэтом и из того же материала написал великий роман, получивший Пулитцеровскую премию.
В первых главах «Вся королевская рать» надевает маску истории о политике, где, как нам уже давно известно, она все то же банальное грязное дело. С первых страниц роман цепляет не сюжетом о политической кухне, а поэтической способностью Уоррена разглядеть на фоне мчащегося по шоссе кадиллака с Вилли Старком (прототипом Хьюи Лонга) и его свитой вечное мироздание — «Корова будет стоять по колено во мгле, смотреть на черную тень и сноп света, а потом на то место, где была тень и был свет, с тяжелым, смутным кротким равнодушием, с каким смотрел бы Бог, или Судьба, или я, если бы я стоял по колено во мгле, а черная тень и слепящий свет проносились мимо меня и таяли среди полей и перелесков.» — и литературными сравнениями, мимо которых я не смогла пройти равнодушно — «камешки затрещали под днищем (машины), как сало на сковородке» или «поля шляпы легли на мрамор волнами, как лист теста на начинку пирога». И если бы Уоррен продолжил в том же духе, это был очень хороший роман. Читать далее →

Ибо только красота, мой Федр, достойна любви и в то же время зрима; она, запомни это, единственная форма духовного, которую мы можем воспринять через чувства и благодаря чувству — стерпеть. Подумай, что сталось бы с нами, если б все божественное, если бы разум, истина и добродетель являлись нам в чувственном обличье? Разве мы не изошли бы, не сгорели бы от любви, как некогда Семела перед Зевсом?

В своем маленьком шедевре — «Смерть в Венеции» — Томас Манн исследует взаимоотношение аполлонического и дионисийского начал, разума и чувства.

Стареющего Густава фон Ашенбаха посетило опьяняющее чувство любви. С этих пор в нем начинают противоборствовать два начала, символизирующие разум и чувство. После нескольких попыток ограничить себя, сбежать, Ашенбах отдается во власть вакхического состояния: радости, возбуждения. Последующий сон — это символ оргии на руинах разума. Повсеместная смерть — это и табу и одновременно его разрушение. Она умерщвляет волю и освобождает чувственность героя. Читать далее →

«Лысая певица» Эжена Ионеско – одна из главных пьес театра абсурда, течения, которое зародилось в Европе в пятидесятые годы 20-го века. Это направление еще называют антидрамой. Одна из главных задач метода – освобождение от власти рационального. Разум мешает познанию, поэтому представители антидрамы пытались передать свои идеи через абстракцию.
Ионеско задумал «Лысую пеевицу» в то время, когда изучал английский язык: «Я добросовестно переписывал фразы, взятые из учебника английского языка. Внимательно перечитывая их, я познавал не английский язык, а изумительные истины: например, что в неделе семь дней. Это то, что я знал и раньше. Или: «пол внизу, потолок вверху», что я тоже знал, но, вероятно, никогда не думал об этом серьёзно или, возможно, забыл, но это казалось мне столь же бесспорным, как и остальное, и столь же верным…». По сути, диалоги этой пьесы, кажущиеся на первый взгляд бессодержательными, трансляция все тех же прописных истин доведенных до абсурда. Герои пьесы Смиты и Мартины – двойники, мало чем отличающиеся друг от друга семьи обывателей. Аркадий Бартов пишет: «Герои «Лысой певицы» – образцовые конформисты. Их сознание, обусловленное штампами, имитирует спонтанность суждений, порой оно наукообразно, однако внутренне – дезориентировано; они некоммуникабельны. Догматичность, стандартный фразеологический набор их диалогов бессодержателен».
Не случайно Ионеско дает своей пьесе подзаголовок «трагедия языка». Автор стремится перевернуть сознание зрителя. Язык, привычный орган мышления, должен быть «вывернут наизнанку так, чтобы зритель внезапно по-новому воспринял реальность». Слово у Ионеско освобождается от привычных значений и ассоциаций. С помощью словесных игр, поговорок и штампов автор показывает несостоятельность речевой коммуникации в эпоху потребления. По сути, подобные обессмысленные абсурдные диалоги, разрушающие не только язык, но и личность, общество, мы слышим ежедневно. Лично мне достаточно прислушаться к долгому телефонному разговору жены, чтобы прочувствовать правоту Ионеско. «Ощутить абсурдность банальности и языка, их фальшь — уже продвинуться вперёд. Чтобы сделать этот шаг, мы должны раствориться во всём этом. Комическое есть необычное в его первозданном виде; более всего меня изумляет банальность; скудость наших ежедневных разговоров — вот где гиперреальное»,- пишет Ионеско. В пьесе язык буквально деградирует от заумных фраз до бессмысленных звукосочетаний. Читать далее →

«–…Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что!
Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь…
Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? – засмеялся вдруг Иван.

– Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить – прекрасно ты это
сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, – воскликнул Алеша. – Я думаю,
что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

– Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?

– Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь,
непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму.»

Ф.М. Достоевский «Братья Карамазовы»

В этом рассказе вы не встретите миллеровской хаотичности, дерзости, откровенных интимных сцен, «Улыбка у подножия лестницы» — простая, скромная и мудрая история с выстроенным сюжетом. Как отмечает Генри Миллер: «создавалась она несколько сюрным образом». Да и сам рассказ похож на сюрреалистическую притчу, читаешь и будто видишь сон наяву.

Это нежная история про путь к счастью клоуна Огюста, балансирующего между действительностью и мечтой, профессиональными амбициями и стремлением к гармонии, желанием осчастливить человечество и быть счастливым самому. Он не из тех, кто выходит на сцену по инерции, рутина раздражает его. Он в поисках вдохновения и «состояния, близкого к трансу», когда выступление становится откровением. Огюст переживает провал на сцене, находит покой и свободу в «грязном» труде за кулисами цирка, а счастье в простом и теплом проявлении расположения животного – уткнувшейся в затылок лошадиной морды, проходит искушение славой и порыв начать жизнь с чистого листа. Внезапное озарение открывает ему формулу счастья: будь собой, занимайся любимым делом, не хватай звезд с неба и люби жизнь сегодня, сейчас. Читать далее →