Правила конкурса читать здесь

Фото http://vk.com/wall-37655792_68

Множество важнейших вопросов рождает в читателе «451 градус по Фаренгейту», и самый первый из них – а когда, собственно, Брэдбери последний раз был в библиотеке? Человеку непросто сохранять пиетет к явлению, с которым он знаком интимно, и, видит Бог, брэдбериевское глубокое уважение к книге, как к синониму высокой деятельности человеческого духа пристало скорее не профессиональному писателю и заядлому читателю, а кому-то, знакомому с книгой скорее понаслышке, скажем, министру культуры. Послушать Брэдбери, так библиотека – это место, где Платон скачет на Шекспире и Свифтом погоняет. Любой же практикующий читатель прекрасно знает, что во всякой публичной библиотеке на одного автора такого произведения, как «Гамлет» приходится от пятидесяти шести до восьмидесяти двух таких, как автор того, что вы сейчас читаете, то есть людей, которым от письменных высказываний по каким-либо вопросам стоило бы категорически воздержаться.

В брэдбериевской антиутопии огонь пожирает драгоценную бумагу. То, что в реальной жизни её захлестывает и погребает под собою бумага никчемная, жалкая и пустопорожняя, писатель предпочитает умалчивать. Возможно, он полагает, что если из этой ревущей типографской Ниагары изредка спасается какой-нибудь полузахлебнувшийся Шекспир, то оно того стоило; возможно, так и есть, но это не повод Ниагары не замечать. Смешно предполагать, что некий благосклонный именно к литературе случай выхватил из макулатурного забвения и сохранил все, достойное сохранения. На одного известного нам Шекспира приходится сложно сказать сколько Шекспиров незамеченных, непрочитанных и неопознаных, навсегда для нас погибших, и погибли они отнюдь не от огня. Видит Бог, разумно и просвещенно разведенный огонь мог бы стать лучшим их другом.

К чему мы клоним речь свою, спросит нас возмущенный брэдбериевед, и мы ответим брэдбериеведу следующим образом. «451 градус по Фаренгейту» изначально выстроен на неверном фундаменте. Книга сама по себе не есть, как можно сгоряча заключить из повести, продукт высокого человеческого духа и мысли. Книга есть продукт человеческого духа и мысли вообще, и буквы не расползаются, как тараканы, а точно так же собираются в слова и строки у негодяя, зануды и идиота, как и у наилучших из нас. Брэдбери упорно игнорирует простую и ясную, способную быть выраженной в трех словах мысль: книги пишут все. На некоторой стадии развития человеческого интеллекта это становится его естественным и необходимым свойством. Люди по природе своей должны общаться и обмениваться информацией, а письменный текст – один из её источников, в достаточной степени соответствующий структуре человеческого мышления и речи, и во многих случаях незаменимый. В хрестоматийном, сразу вспоминающемся над страницами повести примере Третьего Рейха не только сжигали на площадях Гете и Шиллера. Там еще и прекрасным подарком, скажем, к бракосочетанию считалось богато оформленное издание «Майн Кампф». Брэдбери же доходит до того, что в своем вымышленном мире уничтожает не только поэзию или беллетристику, что само по себе уже перебор, но даже и научную литературу. Где-то в тексте чьими-то устами он оговаривается, что, мол, наука, выродилась в пустую болтовню. Честное слово, лучше бы он теми же устами промолчал. Хотелось бы посмотреть, каким образом в подобном обществе можно было сохранить и развить науку и технологии до такой степени, чтобы они способны были создать пресловутого механического пса. Конечно, «451 градус по Фаренгейту» — это фантастика, но фантастичен в повести как раз этот самый пес, то есть деталь. Главный же посыл книги не фантастичен, он надуман. Неудивительно, что Брэдбери почти сразу же и поскальзывается на им же самим уложенной мостовой, и уже совсем рядом с началом книги жена главного героя у себя дома спокойно читает сценарий телепостановки, то есть напечатанное драматическое художественное произведение, уж какое бы там по качеству оно ни было. Если кто-то видит в нем принципиальное отличие от книги, буду рад, если он эту основополагающую разницу разъяснит. Пожарники, коллеги Монтэга читают уставы пожарной службы и историю пожарного дела, и проблема тут не в частных брэдбериевских недосмотрах, проблема в том, что придуманный автором мир в принципе не способен существовать, если только его не низвести от бомбардировщиков и телевизорных комнат до мотыги и сохи, и никак иначе.

Он надуманности основного положения вся повесть лишается разумной основы, повисает ни на чем в воздухе, герои её начинают действовать в лабораторном вакууме со всеми вытекающими последствиями. Последствия эти просты: в происходящее не веришь. То есть, конечно, дураку понятно, что это какая-то такая притча, но если говорить уж совсем честно от первого лица множественного числа, мы лично предпочитаем притчу, созданную путем обобщения, а не упрощения. Уильям Голдинг, например, в своём «Чрезвычайном после» в отличие от Брэдбери ясно видел не только благодеяния, но и опасности книгопечатания. Противостояние высокодуховных читателей с невысокодуховными телезрителями – это не совсем то, что нам кажется глубокой интеллектуальной коллизией, нам приходилось читать книги, за которые автору нужно морду бить, и не всегда телевизором. Перейдя к единственному числу того же лица, я не стану скрывать, что есть в тексте одно место, которое лично мне нравится чрезвычайно, это конец первой части, где Монтэг с Милдред пытаются читать Свифта. Настолько удачной расширенной цитаты, настолько органичного соединения чужого прославленного текста с собственным я лично больше не припоминаю, хотя в голове у меня обрывков чужих текстов не меньше, чем в головах брэдбериевских брандмейстеров. Все сошлось в этих строках – и замысел самого Брэдбери, и огромная литературная и человеческая значимость «Путешествий Гулливера», и кажущаяся вздорность и бессмысленность приведенной из них цитаты. Ни одной секунды не утверждаю этого, но если кто скажет, что повесть целиком возникла из этого эпизода, то вся душа моя заноет от желания с этим согласиться. Но даже если это и так, моё мнение, что возникнуть она могла и гораздо лучше.

Если это плач по умирающей сложной душевной человеческой жизни вообще и её символу – чтению – в частности, то я как человек, выросший на книгах, не могу остаться к нему равнодушным, но и не могу отдаться ему со всей страстью, и по той же самой причине. Жизнь идет, технологии вместе с нею, они трясут в своем сите то, что некогда казалось единым, и оно казаться единым перестаёт. В театр когда-то за неимением кино и телевидения стекалась самая массовая и разношерстная публика. Теперь театралов катастрофически меньше, но зато это скорее любители именно театра в его стремящемся к чистой театральности виде. Точно так же и книга, сколько её ни хоронят, неизменно будет притягивать тех, кто интересуются вещами, способными именно в книге быть выраженными наиболее органичным образом. Беготня и стрельба, движение поездов и планет, извержение вулканов и половые акты намного нагляднее и явственней на экране, чем на странице, и если бывший читатель ради вышеназванного меняет книгу на кинозал, бывший читатель, как мне кажется, по крайней мере умнее того, кто его за подобную измену попрекает. Но для адекватной передачи человеческих мыслей и значительного числа чувств черные значки на белой бумаге по-прежнему остаются вещью зачастую незаменимой, и кого интересуют подобные материи, тот будет искать их именно там. И, поверьте, очень часто эти материи будут таковы, что поневоле пожалеешь о благословенных временах всеобщей неграмотности. Если толпа подобных искателей за последнее время кажется значительно поредевшей, я лично не уверен, что это не оптический обман зрения. Вполне вероятно, что их всегда столько и было, просто сейчас они визуально обособились. Говорят, зрительный образ убивает фантазию, а чтение развивает. Очень может быть и так, даже достаточно вероятно, но с другой стороны мне кажется, что поместить, скажем, вместо Джоконды на холст надпись «загадочно улыбающаяся тётка» тоже было бы неверным решением, какую бы бездну фантазии подобная надпись не возбудила. Как бы то ни было, есть одна святая истина, заключается она в том, что человеку разумному свойственно сохранять свои идеи, складывая буквы в слова. Даже сам брандмейстер Битти, кем бы он там ни прикидывался, уже фактически писатель, и будущее, описанное в «451 градусах по Фаренгейту» в его чистом и необоснованно крайнем виде вряд ли нам серьёзно угрожает. То ли дело будущее, описанное в «637 градусах…» — температуре, при которой горим и плавимся мы сами.