Полуночные бдения над рассказами Андрея Гальперина

Каюсь, до последнего дня дотянула с рецензией, а теперь её писать сложновато – вот они, висят перед моим лицом два превосходных отзыва более дисциплинированных критиков, да ещё и близких друзей. Как тут удержаться от полемических жестов, как избежать ненужных повторов и очередных фабульных спойлеров, учитывая, что речь идёт о хорроре – жанре, априори предполагающем тайну и непредсказуемый (даже если предвкушаемый) финал? Впрочем, какая здесь к чёрту тайна, все карты уже раскрыты задолго до моего появления на сетевой сцене… Отступать поздно. Будет теперь на «Книгозавре» эдакий литературно-критический тримаран с надписями «Гальперин» по правому и левому борту…
На «Самиздате» под многообещающей пометкой «хоррор» вывешены восемь гальперинских текстов – «Сказка, не рассказанная на ночь», «Томатная паста», «Туман», «Мешок зла», «петросян», хоррор-фантастика «Из глубины» и «Я люблю тебя, Мэри-Сью!» и хоррор-юмореска (вообще-то, этот поджанр всегда назывался черным юмором): «Тут зазвонил телефон…». Пожалуй, и лирический этюд «Возвращение с гор» тоже располагается на территории хоррора, разве что где-то в провинции, рядом с государственной границей. А вот ослепительные и чудовищные «Шесть дней» и «Блюда, входящие в рацион морских демонов», несмотря на то, что им отказано в хоррор-гражданстве, должны, я считаю, получить особый статус – заповедный. Тексты эти, предельно и запредельно реалистические, так далеко ушли от чистого хоррора, что невольно вернулись к нему же, но уже с какой-то другой стороны.
(Главу из фантастической хоррор-повести «Последний центурион» я не беру в расчет, так как рассматриваю только малую прозу).
Итак, ты начинаешь читать эти одиннадцать рассказов… один за другим… и гипотетическому стороннему наблюдателю видно, что сидишь ты с полуоткрытым окаменевшим ртом, и почти что видно, как тяжело ворочается дыхание у тебя в горле. А потом и сам ты с удивлением слышишь свой нервозный полусмешок, на последних абзацах, и поднимаешь слегка обезумевшую голову и крутишь ею из стороны в сторону, и говоришь, будто снимая с себя всякую ответственность за прочитанное: «Ну, Гальперин… во это да, вот это рассказик, ёклмн…». Вроде бы ты прогулялся вслед за автором в преисподнюю, «мрачную и наполненную ужасом сверх краёв», но если присмотреться – нет, никуда ты не уходил, все время оставался дома, в привычном обжитом мирке, до дрожи и до мелочей узнаваемом, вплоть до паршивого болгарского кетчупа (не знаю, что это за кетчуп такой, но безоговорочно верю – дрянь). Жизнь в этом мирке беспросветна, пошла и бессмысленна, и вдобавок безрадостна – нельзя же считать истинными радостями то, чем персонажи заполняют свои никчемные дни и часы.
В одном углу этого тесного мира, в охваченной смертоубийством Грузии, есть проклятый богом морпорт, а в нем стоит грязный сухогруз, и его команда, осатаневшая от тоски и безудержной, бесконечной пьянки, медленно теряет человеческий облик («Блюда, входящие в рацион морских демонов»). У людей, запертых на судне, звериные клички, тупые и двумерные, по удачному выражению автора, хари. Другой – нормальной – жизни нет за пределами их корабля, во всяком случае, они плохо помнят о том, как она, нормальная жизнь, выглядит.
В другом закутке этого мира к плохим мальчикам является румяный молодой Дед Мороз, ужасная немезида, и карает их за чрезмерный и слишком рано вызревший имморализм («Мешок зла»). Если апеллировать к классическим образцам жанра, то упомянем, не к ночи будет читано, кинговского клоуна-оборотня из «Оно». Вот только мальчика Пашу из гальперинского рассказа совсем не жаль: ни один разумный человек, даже если он последовательный гуманист и мать семейства, не станет отрицать, что мальчик вел себя скверно, очень скверно, и что получил он всего лишь честно заработанное. Конечно, если бы он прочитал в ответ на просьбу Деда Мороза стишок или хотя бы не оскорблял его, кто знает – может, он и сумел бы избежать новогоднего правосудия, независимо от суммы совершенных ранее преступлений. Многоликие Морозки и госпожи Метелицы в народных сказках наказывали спесивых мачехиных дочек даже не за леность или злой нрав – а, в первую очередь, за неучтивые и гордые речи.
В третьем вшивом углу живёт тщеславный мизантроп-огородник, одержимый почти сексуальным вожделением к уникальному исполинскому корнеплоду («Сказка, не рассказанная на ночь»). Всегда интересно читать старые детские небывальщины, перекроенные начисто. Так и тянет подпевать и прихлопывать в такт: дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку, жучка за внучку…ой, что же это? Облажался дедка-стервец, прельстился невиданными индейскими семенами. Уж сколько раз твердили миру… никогда не покупайте у индейцев подозрительные артефакты, никогда не покупайте у цыган домики на колёсах… бойтесь данайцев…и так далее…
Из рассказа в рассказ перетекает будничная жизнь, с её страхами и ненавистью, унижением и отвращением (одно из самых часто употребляемых слов в текстах Гальперина), с её вонью и грязью, руганью, нищетой и скудоумием, вопиюще телесная, физиологическая, плотно заполненная вещами – какой-то утварью, разными полезными и ненужными штуками. Есть предметы, словно через увеличительно стекло увиденные: меня, например, потрясли глумливые собачьи и кошачьи миски, особенно Миска, за которую лютый судовой цербер готов был порвать любого, хоть даже самого своего пёсьего бога, недаром эта миска с большой буквы, прямо-таки сакральный предмет. (Ты попал в точку, Андрей: я, хозяйка черномазого норовистого кошака, привыкла круглосуточно хлопотать вокруг его мисок, самое важное место в доме, а как же).
Появляется искушение сравнить гальперинские экзерсисы с ранними рассказами знаменитой Людмилы Петрушевской, во всяком случае, с некоторыми, – «Гигиеной», «Новым Гулливером» (других названий сейчас не вспомню, увы, книжка лежит далеко). Искушение, хотя и с усилием, но преодолевается. Да, фирменная вселенная петрушевских рассказов тоже «чернушна», обыденно жестока, гнусна и абсурдна; самое страшное потустороннее, вторгшееся в человечье убогое существование, оказывается не страшнее посюсторонней действительности. И все же – авторы излагают свои истории разными голосами, с разными выражениями лица. В подтексте у нарочито бесстрастной, протокольно деловитой Петрушевской – неявное, и от этого тем более ощутимое сострадание. В подтексте у нарочито протокольного, цинично-холодного, но отнюдь не ёрничающего Гальперина – почти явное, и от этого тем более ощутимое и ужасающее страдание.
Нет смысла говорить подробно о каждом рассказе – вернее, смысл есть, да и бумага, сиречь монитор, всё стерпит, но уже сказано и проанализировано предостаточно моими предшественниками. Отмечу только, что «Из глубины» кажется мне наименее удачным рассказом, причём по всем параметрам: после отличного зачина сюжет начинает тормозить, словесная ткань расползается, персонажи и даже сам рассказчик забалтываются, но главное – карадагский монстр выпадает в процессе чтения напрочь, превращаясь в неопределённый и необязательный элемент текста. Лучше бы он эффектно и душераздирающе отсутствовал, чем настолько бледно присутствовал. Впрочем, может быть, эта история вовсе и не о карадагском чудовище, а совсем о другом – о доверии, об утратах…
Финалы рассказов выдержаны в лучших традициях хоррора. В традициях приснопамятного «и сия пучина поглотила ея в один момент», и далее по тексту (окончание этого монолога знают все). Старик ни с того ни с сего уходит вон из опостылевшего дома и стреляется посреди зловонных руин, и бродячая псина благодарно лакает его кровь («Туман»). Фермерскую семью из американской глубинки заживо пожирает огородный ктулху («Сказка, не рассказанная на ночь»). Условную красавицу, похищенную монстром и заточенную в условную башню, аккуратно закалывает и не менее аккуратно нашинковывает условный герой-спаситель («Я люблю тебя, Мэри-Сью!»). Сволочного мужика, социопата, никогда не делавшего людям ничего хорошего, долго и тщательно убивают, не сговариваясь, законопослушные граждане («Тут зазвонил телефон…»). Обездвиженный, с вырванным языком, ухает заживо и навечно в какую-то первозданную космическую утробу юный садист Паша («Мешок зла»). Умирает (правда, символически, как обладающая собственной волей свободная личность) Василий Лиховский, зараженный и порабощенный неистребимой нежитью («петросян»). Страшно, в боли и крови, уродливо и стыдно гибнут юнцы из безвестной воинской части («Шесть дней»). Страшно, в боли и крови, уродливо и стыдно уходит на корм морским демонам спятивший судовой механик…
Плотоядные смерти, тошнотворные. Нелепые, недостойные, лишенные даже оттенка положенного трагизма. И никого не жалко. Ну, только двух-трёх невинных детей, в согласии со сценарием вселенского абсурдизма изувеченных или убитых неразумными тварями, да ещё убогого Семена Петушкова («Томатная паста»), с облегчением принявшего смерть от тварей разумных.
«Мы все умрём. Бездарно и дико…», говорит самому себе персонаж из «Морских демонов», радист Андрей, саркастический и измученный хроникёр безумного плаванья – плаванья, в котором смысла не больше, чем в безумном чаепитии. Мелвилловский «Пекод», олицетворенная цель, стремительный и грозный символ сплоченного человеческого общества, деградировал до залитого кровью и блевотиной неуклюжего сухогруза и стал поразительно смахивать на уэллсовскую загаженную «Ипекакуану», везущую зверолюдей к страшному острову Моро. Цель утеряна, Моби Дик позабыт навсегда, но команде положено погибнуть, сгинуть в пасти морских ли демонов, карадагских ли завров, акул ли («Я видел акул за кормой, акулы глотают слюну, капитан, все акулы в курсе, что мы скоро пойдём ко дну», это не Гальперин, конечно, это Илья Кормильцев**. Кстати, вот ещё одна презабавная параллель: «Матросы продали винт эскимосам за бочку вина…», у Гальперина же фигурирует бочка масла, проданная с корабля налево несчастным Вороной). Выживет, само собой, только один из всего экипажа, должен же кто-то рассказать людям правду о проклятом рейсе. «Зовите меня Измаил». Им станет, вероятно, радист, он ничего не забудет и ничего не скроет: «и воспоминания, застрявшие, словно жесткое мясо в зубах, возвращаются вместе со мной».
Методологически опасно, говорят литературоведы, отождествлять автора с его героями, от какого бы наипервейшего лица не шло повествование. Нельзя, мол, приписывать автору биографию персонажа. Будем методологически легкомысленны – отождествим и припишем. Не случайно так много совпадений в биографиях Андрея Гальперина и повествователей «Шести дней» и «Морских демонов», не выдумана ожесточённая мука, переполняющая эти два текста. Она оттуда, из прожитого. Демоны памяти, неотвязные, следуют за своим хозяином по пятам. А ведь есть ещё и вибрирующее, печальное «Возвращение с гор», а в нём есть ещё один рассказчик, Андрей (!), который постоянно «тащит за собой из леса демонов», тащит из своего воображения, из своего подсознания. Он страшится их, но он ими и дорожит, ибо это эксклюзивные, штучные демоны, принадлежность только его собственной духовной истории: «Я ищу ту самую ночь, когда среди ночного леса, обернувшись через плечо, увидел силуэт идущего следом. Кто-то шел за мной – через ночь, сначала неосязаемый, потом он шумно дышал мне в затылок, но исчезал при всякой попытке обернуться, оставляя лишь ощущение тяжелого присутствия». Автор не одинок, многие поэты удостаивались столь драгоценных визионерских даров; удивительный венгр Эндре Ади написал об одном таком ночном опыте в коротеньком стихотворении «Князь Тишины», да-да, том самом.
Если подъём на вершину психоаналитики трактуют как первую половину жизни, как преодоление социальных вызовов, то спуск – это вторая половина жизни. «Спускаясь с гор вниз, по пружинящей живой массе дней, думаю о том, что оставил наверху, и не оглядываюсь назад, дабы не увидеть того, кто идет за мной следом».
Но мы-то увидим, Андрей, – когда в очередной раз будем пробираться сквозь твой концентрированный безжалостный слог, и чувствовать себя запертыми в твоём тексте, словно в собственном теле.

Янина Грошева

_______________________
* Откровение святого Иоанна Богослова, гл. 6:8.
** Песня «Титаник» гр. «Наутилус Помпилиус», сл. И. Кормильцева, муз. В. Бутусова, 1994 г.